Анатолий Жариков - Сука-жизнь

потеряет счёт подушный,

когда историей стечёт.

"Он держит жезл в одной руке, другой

сгибает, как тарелки, мир дугой.

В усах усмешка, что твоя гроза,

рассеяны в далёкий день глаза.

Какой-нибудь потомок мой на -не

взнесёт его на бронзовом коне,

коли не разворуют медь в стране".

На дубе с потревоженной корой –

глядела женщина – как распускались ветви, –

глаза от солнца заслонив рукой.

Лаптём хлебая щи, жуя намедни,

зевал Евгений, и скучал Лаврентий.

Снаряд, отпущенный рукою росса,

рассёк простор, осматривает космос.

***

Весна. Полдня предложению суставы ломаю,

правила синтаксиса вспоминая.

Земное по дождю соскучилось наверняка,

как по слезе щека.

Молодые деревья не краше старых,

тощи, как первые овощи на базарах.

И как акварелью апрель ни прикрась,

на большаке после дождя грязь.

Так и при каждой новой власти

будет неточной рифма "краще".

***

От А. Фета с приветом «здрасьте»

и до радостного Экклезиаста

и поэзии после Бродского,

нам сказали, суть идиотские.

Что поэзия? Это жжение

жизни жившего против правил.

Плохо пишут красивые женщины,

некрасивые слишком правильно.

Что поэзия? – рыжая вруля,

не приложишь к сырой ране.

Что в итоге её выбирает? –

память, петля, изгнание, пуля.

***

Две вещи, которых не тронет тлен,

вызывающие ужас, уничтожающие страх:

женщина, живущая на земле,

Бог, обитающий на небесах.

***

Заверните меня в кожуру от слов,

начертайте на камне: "Здесь был Иванов".

Не ломайте речь, не курите дымов,

успокоенный не любил «Дымок».

Я возьму с собою краюху дня,

посолите крупной солью меня,

из кромешной мути той книги книг

зачитайте вслед самый первый стих.

Я уйду, себе пожелав "будь здоров",

выбивайте пыль из моих ковров.

***

Сбиратель слова светлого, плебей,

орган из паутины лета,

ты чьих крестов кладбищенских, кровей

чьих? из какого света

пришёл? и из какого мрака

явился?

Я не знаю. Снова

в кусочек праха и в кусочек слова

хочу, как на луну собака.

***

На полу, вымытом до нищеты видимой.

В воздухе, заражённом йодом и валерианой.

Под полоской света из щели оконной.

На самом дне дня, развалившегося на два.

И глядишь обалдело:

навсегда совпавшее со своей тенью,

ещё не вещь и уже не вещь, тело.

Стреноженное

1.

Поэзии русской помойки гребать,

выпрыгивать в окна и спать на чужбине,

далёкий размах океана и ныне

и присно да Парижская мать,

да пражские стены, германские камни,

камея Швейцарии, плоть корсиканки

да Греции ветхие пни и горшки,

помилуй мя, Боже, я – сука тоски,

я – вой на луну, третий глаз Моны Лизы,

не видим Тобою, не выжжен отчизной.

2.

По горсти отбирала у моря,

чтоб глядеть, по глотку у простора,

чтобы петь. Ни вины, ни укора.

Ишь,

в доме том вместо платья висишь,

как ножом порезана тишь,

по России по ком голосишь?

***

И вот тебе и дай и на,

зимой дождём захлюпала страна,

и грязи потекли по всей стране,

и за ворот и за ворота. –Не

выходи и не распахивай пальто,

на улице февраль и воздух свежий,

и люди – если встретишь, то

в глаза надышат, то полжизни срежут.

***

Размозжена дорога, ветер злой,

знобит поля и ни души одной,

голодным хатам челюсти свело.

–Брат город Каин, где твой брат село?

***

Плывёт земля и облака над ней,

и под спиною мощный аппликатор

из щебня и стеблей; то слово Сартра,

то сон Дали в далёкой вышине.

То птица (хвост бы свой подать

туда, где звук не означает смысла

уже). Парящим – благодать

и в бреющем без мыла.

Что будем делать, Отче? Ни шиша

не отстоялось, но отшелестело.

Ты видишь, мой невидимый, душа

уже гораздо тяжелее тела.

***

На сонную муху села сонная официантка.

Расхотелось жевать. Осень напоминает фугу,

повторяясь в дождях и франтах-

листьях, уходящих по кругу.

В осени гуще время, плотней пространство,

шагая, только и слышишь свои шаги.

Уходя в никуда, утешаешься всё-таки

неутешительной континуума константой.

Неуверенно просишь повторить, горло

дышит севером, ответ на вопрос "сколько?"

опускает осиянную голову

на жалкую сдачу на плоскости столика.

Кабачок Франсуа Вийона

Здесь грызла кости маета метафор

такая, что, упав на столик,

официант, рванув рубаху, плакал,

как алкоголик.

Здесь сиживали Лермонтов и Блок,

и стриженые женщины Бодлера

им пели и плевали в потолок

и в --">