Вадим Габриэлевич Шершеневич - Автомобилья поступь

она

Оглушительно шарахается, ломая свои каблуки.

Нет, кроме шуток! Вы уверяете, что корью

Захворало ваше сердце. Но ведь это необходимо хоть раз.

Я в этом убежден; хотите, с докторами поспорю.

У каждого бывает покрытый сыпною болезнью час.

А вот когда вы выйдете, в разорванный полдень,

На главную улицу, где пляшет холоден,

Где скребут по снегу моторы свой выпуклый шаг,

Как будто раки в пакете шуршат, –

Вы увидите, как огромный день, с животом,

Раздутым прямо невероятно от проглоченных людишек.

На тротуар выхаркивает с трудом,

И пища, пищи излишек.

А около него вскрикивает пронзительно, но скорбно

Монументальная женщина, которую душит мой горбатый стишок.

Всплескивается и хватается за его горб она,

А он весь оседает, пыхтя и превращаясь в порошок.

Послушайте! Ведь это же, в конце концов, нестерпимо.

Каждый день моторы, моторы и водосточный контрабас.

Это так оглушительно!

Но это необходимо,

Как то, чтобы корью захворало сердце хоть раз.

Евгении Давидовне

Шершеневич –

посвящаю.

Восклицательные скелеты

«В рукавицу извощика серебряную каплю пролил…»

В рукавицу извощика серебряную каплю пролил, –

Взлифтился, отпер дверь легко.

В потерянной комнате пахло молью

И полночь скакала в черном трико.

Сквозь глаза пьяной комнаты, игрив и юродив,

Втягивался нервный лунный тик,

А на гениальном диване, прямо напротив

Меня, хохотал в белье мой двойник.

И Вы, разбухшая, пухлая, разрыхленная,

Обнимали мой вариант костяной.

Я руками взял Ваше сердце выхоленное,

Исчеркал его ревностью стальной;

И вместе с двойником, фейерверя тосты,

Вашу любовь до утра грызли мы,

До-сыта, до-сыта, до-сыта,

Запивая шипучею мыслью.

А когда солнце на моторе резком

Уверенно выиграло главный приз,

Мой двойник вполз в меня, потрескивая,

И тяжелою массою рухнулся вниз.

«Год позабыл, но помню, что в пятницу…»

Год позабыл, но помню, что в пятницу,

К небоскребу подъехав в коляске простой;

Я попросил седую привратницу

В лифте поднять меня к вам в шестой.

Вы из окошка, туберкулезно-фиалковая,

Увидали меня и вышли на площадку.

В лифт сел один и, веревку подталкивая,

Заранее снял ласково правую перчатку.

И вот уж, когда до конца укорачивая

Канат подъемника, я был в четвертом, –

Допрыгнула до меня Ваша песенка вкрадчивая

А снизу другая, запетая чортом.

И вдруг застопорил лифт привередливо,

И я застрял между двух этажей.

Бился и плакал, кричал надоедливо,

Напоминая в мышеловке мышей.

А Вы все выше,

Уходили сквозь крышу,

И чорт все громче, все ярче пел,

И только его одну песню слышал,

И вниз полетел.

«Летнее небо похоже на кожу мулатки…»

Летнее небо похоже на кожу мулатки,

Солнце, как красная ссадина на щеке;

С грохотом рушатся витрины и палатки,

И дома, провалившись, тонут в реке.

Падают с отчаяньем в пропасть экипажи,

В гранитной мостовой все камни раздражены,

Женщины без платий, на голове – плюмажи,

И у мужчин в петлице – ресница Сатаны.

И только Вы, с электричеством во взоре,

Слегка нахмурившись, глазом одним

Глядите, как Гамлет, в венке из теорий,

Дико мечтает над черепом моим.

Воздух бездушен и миндально-горек,

Автомобили рушатся в провалы минут,

И Вы поете: Мой бедный Йорик,

Королевы жизни покойный шут!

«Такого вечера не была во-веки…»

Такого вечера не была во-веки:

Это первый вечер самый настоящий.

Небо тяжелей, чем веки

Мертвой женщины в гробу лежащей.

Вы, лежащая в гробу, как в кресле,

Кажетесь кошмарною виньеткой.

Вы не встанете – я знаю; ну, а если?

Если вскинетесь гримасой едкой.

В палисаднике осины – словно струны,

Ветер трогает смычком размерным.

Если вскочите безмерно-юной,

Что скажу Вам взглядом я неверным.

Нет! Я знаю: – дьявол не обманет,

Навсегда прикованная к гробу!

Ветер на струнах дождя в тумане

До конца разыгрывает злобу.

«Стучу, и из каждой буквы…»

Стучу, и из каждой буквы,

Особенно из неприличной,

Под странный стук вы-

лезает карлик анемичный.

В руке у него фиалки,

В другой – перочинный ножик.

Он смеяться устал, ки-

вая --">