Борис Абрамович Слуцкий - Том 3. Стихотворения, 11972–1977

                                     белой пеной

реки,

             белея белизною рук,

она то нагибалась постепенно,

то разгибалась вдруг.

Белели руки белые ее,

над белизной белья белели руки,

и бормотала речка про свое:

какие-то особенные звуки.

ГРЯЗНАЯ ЧАЙКА

Гонимая

             передвиженья зудом,

летящая

              здесь же, недалеко,

чайка,

           испачканная мазутом,

продемонстрировала

                                     брюшко.

Все смешалось: отходы транспорта,

что сияют, блестят на волне,

и белая птица, та, что распята

на летящей голубизне.

Эта белая птица господняя,

пролетевшая легким сном,

человеком и преисподнею

мечена:

черным мазутным пятном.

Ничего от нас не чающая,

но за наши грехи отвечающая,

вот она,

вот она,

вот она,

нашим пятнышком зачернена.

ДАВНЫМ-ДАВНО

Еще все были живы.

Еще все были молоды.

Еще ниже дома были этого города.

Еще чище вода была этой реки.

Еще на ноги были мы странно легки.

Стук в окно в шесть часов,

в пять часов

и в четыре,

да, в четыре часа.

За окном — голоса.

И проходишь в носках в коммунальной квартире

в город, в мир выходя

и в четыре часа.

Еще водка дешевой была. Но она

не желанной — скорее, противной казалась.

Еще шедшая в мире большая война

за границею шла,

нас еще не касалась.

Еще все были живы:

и те, кого вскоре

ранят; и те, кого вскоре убьют.

По колено тогда представлялось нам горе,

и мещанским тогда нам казался уют.

Светлый город

без старых и без пожилых.

Легкий голод

от пищи малокалорийной.

Как напорист я был!

Как уверен и лих

в ситуации даже насквозь аварийной!

Ямб звучал —

все четыре победных стопы!

Рифмы кошками под колеса бросались.

И поэзии нашей

                            шальные столпы

восхитительными

                              похвалами

                                               бросались.

«Солоно приходится и горько…»

Солоно приходится и горько.

Жизнь — как черноморская вода.

Слышу, тонущий товарищ: «Борька!» —

криком мне кричит, как и тогда.

Он захлебывается. Он бы плакать

стал. Но не хватает сил.

Оба не умеем плавать —

я и тот, кто помощи просил.

Как мы далеко тогда заплыли!

До чего там было глубоко!

До чего нам не хватало прыти!

До чего нам было нелегко!

Горького с соленым перепившись,

наглотавшись на всю жизнь,

этот черновик не перепишем:

сколько можешь, на воде держись!

Сколько можешь, слушай крики друга

и плыви на помощь, не зевай

и уже слабеющую руку,

сколько можешь,

                              подавай!

МОРОЗ

Совершенно окоченелый

в полушерстяных галифе,

совершенно обледенелый,

сдуру выскочивший

на январь налегке,

неумелый, ополоумелый,

на полуторке, в кузове,

сутки я пролежал,

и покрыл меня иней.

Я сначала дрожал,

а потом — не дрожал:

ломкий, звонкий и синий.

Двадцать было тогда мне,

пускай с небольшим.

И с тех пор тридцать с лишком

привыкаю к невеселым мыслишкам,

что пришли в эти градусы

в сорок,

пускай с небольшим.

Между прочим, все это

случилось на передовой.

До противника — два километра.

Кое-где полтора километра.

Но от резкого и ледовитого ветра,

от неясности, кто ты,

замерзший или живой,

даже та, небывалая в мире война

отступила пред тем,

небывалым на свете морозом.

Ну и времечко --">