Сергей Александрович Завьялов , Елена Николаевна Фанайлова , Григорий Михайлович Дашевский - Дума иван-чая

обрез золотой

книги тонкостраничной, откуда им взят

образец его казни. Я знаю:

через час,

этим мальчиком став, закрывая

умирающий глаз,

ты исчезнешь. И не уклониться

от рисунка на острой странице,

если только я сам

не раскрашу его. Волосам

тяжек груз посветлевшего воздуха. Блюдце

с высохшей кожурой мандарина

потускнело. Проснуться

и увидеть: окно не светлей

смятых простынь и делится длинной

полосой населенных камней.

Бледный блеск их неровных отверстий

неподвижен под утренней твердью.

Осыпается снег с ее белого края.

И опять засыпаю.

И, по пояс в реке

теплой стоя,

наклонившись туда, где река,

в темных складках песка

тебя вижу живую

и такую же кожу плеча своего я,

просыпаясь, целую.

Декабрь 1984

Памяти Н. А. Куна

Одиссей у Калипсо (1)

Близкий голос во мгле: Одиссей.

         Он кивает, молчит.

Его руки как будто слабей

         темноты. Он укрыт

темнотою, текущей из глаз

         чьих-то вниз, из глазниц

в узкий и поддающийся паз

         там, поблизости. Лиц

не видать, незаметен пробел

         между нею и им,

словно издали кто-то глядел

         на стан статуи, грим

света снявшей и спящей в тоске

         с тенью, с тенью своей.

И наутро, когда вдалеке —

         моря шум, Одиссей

клонит голову вниз, потому

         что вчера зачерпнул

утлым черепом мглы и ему

         скучен пристальный гул.

Январь 1983

Одиссей у Калипсо (2)

Он шел, влача сухою пылью

останки тонкой тени, кроме

которой только холод тыльный

остался утром от проема

ночного в пустоту, как будто

в укрытую от света смерти

плоть, застланную телом, гнутым

согласно снившимся отверстьям

уст, лона, бедрам, ребрам, шее,

ключицам, — так и тень хромая

к суставам праха льнула млея,

души лишь контур сохраняя.

Август 1983

Дафна (1)

Свинцовым острием, гонящим

из тела голос, тело — в лес,

пронзенная исчезла в чаще

седых, прямых стволов и здесь

хранима страхом обнаружить

взамен пленившей плоти, чье

сиянье умножалось стужей,

землею твердой и свое

приумножало безразличье

на узком, сумрачном пути

разлучной травли, — только птичью

неуловимость глаз, почти

невидимых, чей молкнет щебет

в ветвях глазниц, и, по живым

ветвям стекая, слезы лепят

кору из льда, но ствол храним

не ею, тонкий стан замкнувшей,

текущей всё еще с лица,

а страхом, пронизавшим душу

изнеможенного ловца.

Декабрь 1983

Иксион

Он летит одиноко,

от прозрачного жара,

от назначенной кары

корчится в колесе.

Помнит мнущееся от вздоха

из сиянья, из сумерек одеянье,

облекавшее всех

тонкой тканью.

Голубая и золотая

ткань истлела. Ее изглодали

черви очей,

в небо с лица уползая.

Жар едва ли сейчас горяче́й

прежней, ранней печали,

жившей в черепе белом —

в расщепленной своей колыбели

и в могиле своей.

След слезы, текущей вдоль --">