Фастен Ла Мармель - Стихи

пересылает его «идумейские пальмы и мальвы»^[17] в «Эпрев» и «Плюм», М. Роллина пытается заручиться поддержкой Ж.-М. Эредиа и Й.-К. Гюисманса^[18], но все усилия остаются тщетными — Ла Мармеля нигде не печатают, Ла Мармель сжигает рукописи и пополняет тетрадь с красной обложкой.

15 марта 1892 года Ла Мармель получает отказ сразу от трех журналов («Меркюр де Франс», «Фигаро» и «Фё вер»). В этот же день он передает С. Меррилю^[19] тетрадь с «отказными» письмами^[20] и сообщает, что уезжает в Бельгию… Вечером того же дня в его доме происходит взрыв и разгорается сильный пожар; газеты свяжут инцидент с террористической деятельностью анархистов-бомбистов. Что касается Ла Мармеля, то дальнейшая его судьба неизвестна…

В 1898 году бельгийский издатель Деман издает поэтический сборник «Разглагольствования»^[21]; на предпоследней странице — между извещением об издании романа «Невротики» Арведа Барина (псевдоним писательницы Винсен) и анонсом грядущей публикации драматической пьесы «Театр любви» де Порториша — фигурирует некролог, в котором опускаются не только имя и фамилия, но еще и дата, место и обстоятельства смерти одного из самых неистовых и неизвестных поэтов XIX века^[22]. Текст некролога, без указания времени и места захоронения, состоит всего из одной фразы, помещенной в траурную рамку: «Погиб непризнанный поэт, всю жизнь свои стихи сжигавший, а красная тетрадь была при нем…»…

Стихи

Немой словно не мой^[23]

I

Орда скурилась льна, и речи наползали,

Хан чудом встал, плющ цвел, но точно по спине,

Примятая весна спала, жил юг во мне

Близ паха у дверей, в анальном этом зале.

Пилястры брызжущих кровавленных азалий,

Мораль для поросей — сверяться по стене.

Раздетые тельцы в предвратной вышине

Тыл спермой спелою последнего вязали.

Я чищу мак: парит от пагубных ночей

Петля, отмучив роль не путанных лучей.

Коль семя впишется в непахнущем убранстве

И боль ятра — на ритм дорической игры,

Горят в задымленно-закуренном пространстве

Не всем пред лезвием запретные миры.

II

Смердящий рыхлый грех, прорвав бескровье льда,

Растешь ли ты штыком, военно отметая

Владенье прочерка, где мертвенеет стая

Лишений, чей ответ пронзали холода?

Там стержень дарственный ковался навсегда.

Он гробит — так его завила сталь пустая,

Но мысли не прочел, пусть ныне, здесь, не тая,

Свежа, — под литием червонная вода.

Он в песне опрядет испитый этот холод,

Сквозящий речью плод повергнут и расколот,

Но не размолот бред, где звенья пленены.

Отныне отрезвлен зиять охранной льдиной,

Заплыл, напуганный, в стремительные сны

Исправник избранный добычи лебединой.

III

Взвит стоном в трепетно жир чующем костре

Я раги не пропел — о, гумус прелой крови,

Семейный документ на пращурном покрове,

Провисший на мгновенно сдвинутом одре.

Забейся в меченой пропахшей мишуре!

Слов не кромсай, не брей, но в ране, что багровей,

Темней, плескался век, мигает синус брови.

Виной о, похоть — ты, зияя в серебре!

Кто тих лежал под тиной мокрой и безлунной,

Не ярил зев над текстом в виде жрицы юной,

Тот — мох, и не готов он лихорадить мне.

О, масса-мозг в дыре, что зрима грустным светом,

Ты прей, животная, соси меня во сне

И поры горла утром склей холодным цветом!

IV

Умаяв ночь и стыд, в ком тело сбилось густо,

Твой локон грел ей пуп, а ждал короны страх.

Как в брешь сумел вбить логос

                                                 в шхеру брюк, но пусто:

Напев горит в дыму, ее мечты — в кострах.

И с чувством трогал перси приторного бюста,

И тискал пах за пух о прежних вечерах.

Сумел лишь сжать ей в пройме влагу и стоусто

Желаний стих извлечь, как лирень на пирах.

Не ты ли, пряча уд, во тьме вещал о крахе —

Так дикари поют порой о бренном прахе,

На лике липок пот и пенист смех из уст —

--">