Иосиф Александрович Бродский - Blues. Törnfallet. A Song. То My daughter

топчу Манхэттен.

Добрый хозяин, сдававший кров,

стал редкой сволочью. Впрочем, хер с ним.

Вечная зелень течет как кровь.

Может, махнуть через реку пехом?

Серное пекло Нью-Джерси ждет.

Дни сочтены, и это неплохо.

Вечная зелень не прорастет.

Я вывезу старый диван и пожитки,

но как предать свой вид из окна?

Чую, что я обручен с ним по жизни.

Вечность, как тоска, зелена.

С телом О. К., но шепнуть «О Боже!»

может лишь то, что зовут душой.

Даже когда в небесах только «Боинг».

Зелень бессмертна, а я седой.

Перевод Виктора Куллэ Новый мир, 2010, № 8

Блюз

Восемнадцать лет я провел в Манхэттене.

Хозяин хороший был человек.

Теперь ненавижу я гада этого.

Зелены деньги, а тают как снег.

Похоже, пора переехать за реку.

Годы несносны, пока идут.

Нью-Джерси манит меня серным заревом.

Зелены деньги, а не растут.

Заберу свой диван и другую мебель.

Но что мне делать с видом в окне?

Я будто женат на нем в самом деле.

Зелены деньги на черном дне.

Тело-то знает, куда оно катится.

Молишься именно что душой,

Пусть даже сверху — одна Люфтганза.

Зелены деньги, а я седой.

Перевод Наталии Беленькой-Гринберг

Блюз

Восемнадцать лет был мой адрес — Манхэттен,

и вдруг — привет — подскочила цена.

Хозяин жулик, маман его к хеттам!

Эх, доллар зелен, да кровь красна.

Придется перебираться в Нью-Джерси:

с этого берега — прямо на тот.

Там серный дым и какие-то черти.

Эх, доллар зелен — жаль, не растет!

Возьму свой диван, посередке примятый,

но как я оставлю вид из окна?

Мы с ним уже почти что женаты.

Эх, доллар зелен — тоска черна.

Тело, в общем, не ропщет, маршрут освоен.

Лишь душа с мольбою глядит туда,

где Бог пролетает, а может, «Боинг».

Эх, доллар зелен, башка седа.

Перевод Марины Бородицкой

Törnfallet

Törnfallet

There is a meadow in Sweden

where I lie smitten,

eyes stained with clouds’

white ins and outs.

And about that meadow

roams my widow

plaiting a clover

wreath for her lover.

I took her in marriage

in a granite parish.

The snow lent her whiteness,

a pine was a witness.

She’d swim in the oval

lake whose opal

mirror, framed by bracken,

felt happy broken.

And at night the stubborn

sun of her auburn

hair shone from my pillow

at post and pillar.

Now in the distance

I hear her descant.

She sings «Blue Swallow»,

but I can’t follow.

The evening shadow

robs the meadow

of width and color.

It’s getting colder.

As I lie dying

here, I’m eyeing

stars. Here’s Venus;

no one between us.

1990–1993

Törnfallet^[1]

В Швеции луг зеленый.

Там я лежу сраженный,

следя одними белками

за облачными завитками.

И, по лугу ступая,

вдова моя молодая,

любимому на венок

клевер рвет из-под ног.

Мы обвенчались скрытно,

здесь, в приходе гранитном.

Снег фату ее создал,

вместо свидетелей — сосны.

В папоротниковой раме

зеркало, где вечерами

плескалась она. Овал

опаловым отливал.

А нашим ночам светило

волос золотых светило

с подушки моей измятой,

мотаясь туда-обратно.

Теперь вдали, как сквозь

вату, я слышу: она напевает

«Ласточку» на лугу.

Но подпеть не могу.

Сумрак вечерний, вязкий

скрадывает краски.

Луг в темноту уходит

и подступает холод.

Умирая, я вижу звезды.

Они всё ближе.

Венера светит сквозь тьму.

Прочие — ни к чему.

Перевод Виктора Куллэ Новый мир, 2010, № 8

Törnfallet

У шведского луга

мне стало туго,

и плывет в белках

вода в облаках.

По лугу кружится

--">