Фридрих Вильгельм Ницше - Дионисовы дифирамбы

зевая

разинула рот свой,

благоуханнейший ротик:

туда я упал,

пропал, проник — прямо к вам,

о вы, прелестные подруги! Селя́.

Хвала, хвала тому киту,

если благоденствовал так же

гость его! — Ясен вам

сей мой намёк от учёности?

Хвала его брюху,

если было

столь же миленьким оазисом-брюхом

оно, как это: что беру под сомненье.

Потому и прибыл я из Европы:

она же мнительнее всех прочих дамочек.^{4}

Да спасёт её Бог!

Аминь!

Так вот сижу я

в этом малом оазисе,

словно финик я,

бурый, сахарный, золотой, бухлый,

так алча кротко рта красотки,

а больше — зубок красотки-девы,

тех льдистых, острых, белоснежных

кусачек; каждый горячий

финик сердцем по ним сгорает. Селя́.

Вот с такими плодами

сходный, слишком сходный,

Лежу я здесь, жучками

крылатыми

ороен, обжужжен.

Равно и теми точечными,

глупенькими, грешненькими

из вздоров и затей, —

и вами осаждён,

о вы, немые, чающие

красотки-кошки,

Дуду и Зулейка,

— осфинксен — так-то в слово

много чувств вложил я

(да простит мне Бог

словоковерканье!..)

— здесь сижу и лучший воздух нюхаю,

впрямь, райский воздух,

светлый, лёгкий воздух, злато-полосный,

воздух, какой в кои веки

ронял на землю месяц, —

пусть случайно,

иль то случилось от своеволия,

если верить древним поэтам?

Я ж усомнившийся и здесь —

я сомневаюсь,

потому и прибыл я из Европы,

она же мнительнее всех прочих дамочек.

Да спасёт её Бог!

Аминь!

Прекрасный воздух впивая

и ноздри раздув бокалом,

Без грядущего, без воспоминаний

Сижу я здесь, весь,

о вы, прелестные подруги,

И вот на пальму смотрю,

Как она танцоркой вдруг

стан согнёт, разогнёт и бедром качнёт

— самому не утерпеть, коль долго смотреть —

ах, танцоркой она, как мне кажется,

всегда, всегда, так долго, долго

всё стояла только на одной ноге?

Так забыла, стоймя, как мне кажется,

О другой ноге?

По крайней мере я

тщетно искал утрату —

где же клад-близнец,

где вторая нога —

в том священном соседстве

её премиленькой, прехорошенькой

веерно-взлётной и блестковой юбочки?

Да, коль вы мне, о, красотки-подруги,

Готовы верить сполна:

она потеряла её...

Ах, нет её!

Не будет её!

Другой ноги!

О, как мне жаль прелестной другой ноги!

Куда бы ей деться и грустить позабытой?

Ноге одинокой?

Быть может, в страхе перед

злобным белокурым

львом-зверюгой? — А вдруг она

обгрызена, обглодана —

о жуть! Увы! Увы! обглодана! Селя́.

Не плачьте же,

Вы, мягкие сердца!

Не плачьте, вы,

О, финики-сердца!

Сосцы молочные!

Сердца-лакрицы-

сумочки.

Будь мужем, Зулейка!

Мужайся! мужайся!

Не плачь же больше,

бледная Дуду!

— Иль уместно здесь

подкрепительное,

душекрепительное?

Елейная притча?

Торжественная треба?..

Эй, сюда! важность!

Дуй же, дуй же снова,

раздувальный мех

добродетелей!

Эй!

Ещё раз рыкнём,

Морально рыкнём!

Словно моральный лев,

пред лицом дочерей пустыни рыкнём!

— Ибо вой добродетели,

вы, прелестные девушки,

куда там больше

жара души европейца,

жадной тоски европейца!

Вот стою я уже,

как европеец,

не могу иначе,^{5}

да поможет мне Бог!

Аминь!

* * *

Пустыня ширится, увы тому, в ком затаилась и растёт пустыня!

Крошится камень, становясь песком; пустыня всё поглотит, всё в ней сгинет.

Пылает смерти чёрный горизонт,

и смерть жуёт, — лишь так она живёт...

Не забывай средь похотливой суеты:

Пустыня, камень, смерть — всё это ты...^[5]{6}

Последняя воля^[6]{7}

Погибнуть так,

как он погиб когда-то, —

друг, божественные молнии и взоры

бросивший в мою тёмную юность,

— мужественный и глубокий,

танцор среди сражения,

средь --">