Фридрих Вильгельм Ницше - Дионисовы дифирамбы

глубже змеятся! —

Вдруг

с налёту, стремглав

крылья на срез, упав,

когтит ягнёнка,

разом, в голоде яром,

ягняток алча,

злобясь на ягнячьи души,

злобно злобясь на всех, кто глядит

по-овечьи, ягнячьи, кудлато-шёрстно,

серо, с ягнячье-овечьим шелкошерстием^[3]!

Итак,

орлины, пантерины

те томления поэта,

те твои томленья под тысячью масок,

ты, о паяц! ты, о поэт!..

Ты в человеке видел

равно овцу и бога — :

бога терзать в человеке,

как овцу в человеке,

и терзая смеяться —

вот оно, твоё блаженство,

орла и пантеры блаженство,

паяца и поэта блаженство!..»

Когда яснеет воздух,

когда серп месяца,

зелёный меж багрян,

завистливо скользит:

— враждебен дню,

при каждом шаге тайно

срезая роз гирлянды,

пока не сникнут розы,

не сникнут розы бледно к склону ночи:

так сник и я когда-то

в моём безумье истины,

в моём денном томлении,

устав от дня, больной от света,

— сникал я к вечеру, сникал я к тени,

спалённый истиной,

в жажде истины:

— ты помнишь ли, ты помнишь, сердце, дни —

когда алкало ты? —

Ах я изгнанник

от света истины!

Паяц, и только!

Поэт, и только!

В кругу дочерей пустыни^[4]{2}

1

«Не уходи от нас! — сказал тут странник, который называл себя тенью Заратустры, — останься с нами, не то снова найдёт на нас былая мрачная унылость.

Уже дал нам вкусить этот старый кудесник наихудшее из благ твоих, и вот, взгляни, уже у доброго благочестивого папы слёзы в глазах, и он уж совсем было собрался поплыть по морю тоски-уныния.

Пусть эти короли надевают на себя личину веселья перед нами: но не будь здесь свидетелей, бьюсь об заклад, и у них возобновилась бы былая недобрая игра,

— недобрая игра волочащихся облаков, влажной унылости, хмурого неба, украденных солнц, завывающих осенних ветров,

— недобрая игра нашего завывания и крика в беде о помощи: останься с нами, Заратустра! Здесь много скрытого отчаянья, оно хочет высказаться, много вечернего сумрака, много облачности, много спёртого воздуха!

Ты накормил нас ядрёной мужней пищей и крутыми речениями: не допусти же, чтобы на нас под конец трапезы опять напали изнеженные женственные духи!

Только ты делаешь воздух вокруг себя ядрёным и ясным! Встречался ли мне когда на земле столь здоровый воздух, как у тебя в берлоге?

А видел я немало всяких стран, мой нос научился исследовать и оценивать всяческий воздух: но у тебя пьют мои ноздри свою высшую усладу!

Разве только, — о разве только, — о прости мне одно давнее воспоминание! Прости мне одну давнюю застольную песнь, которую некогда сочинил я среди дочерей пустыни.

И у них был такой же здоровый светлый восточно-утренний воздух; там был я наиболее отдалён от облачной влажной уныло-тоскливой Старой Европы!

Тогда любил я таких дев востока и иные, лазурные небеса, над которыми не нависают ни тучи, ни думы.

Вы не поверите, как они мило сидели, когда не плясали, глубокие, но безмысленные, словно маленькие тайны, словно лентами увитые загадки, словно орехи к застолью, —

правда, пёстрые и чуждые! Но безоблачные: загадки, которые не трудно разгадать. Из любви к таким девам сочинил я тогда застольный псалом».

Так говорил странник, называвший себя тенью Заратустры; и прежде чем успел кто ответить ему, он уже ухватил арфу старого кудесника, скрестил ноги и оглядел всех важно и мудро: — ноздрями же он вопросительно-медленно втягивал воздух, как тот, кто в новых странах пробует новый воздух. Затем, подвывая, начал он петь.

2

Растёт пустыня вширь: увы тому, кто затаил пустыни!..

3

— Торжественно!

Да, да, торжественно!

Достойный приступ!

Торжественно по-африкански!

Достойно льва

или моральной обезьяны-ревуна...

— но ничто для вас,

о вы, прелестные подруги,

у ваших ножек мне,

европейцу, у подножья пальм

сидеть позволено. Селя́.^{3}

И впрямь чудесно!

Так вот сижу я,

к пустыне близко и опять

так далеко от пустыни,

сам унесён в пустынность:

то есть проглоченный

вот этой крошкой-оазисом

— она как раз --">