Александр Яковлевич Яшин - Город гнева

рвались,

Как будто падали метеоры.

Деревья с насиженных мест снялись,

Железо и камни летели ввысь,

А люди скрывались в подвалы, в норы.

С гранитного цоколя человек

Сурово смотрел, как небо клубилось,

Как множился сонм сирот и калек.

В какой низколобый проклятый век

Такое еще на земле творилось?!.

Загнав в укрытия мирный народ,

Дворы превратив в базарные свалки —

Где лом, где хлам, где стулья, комод

Второй и третий сделав заход,

Фашисты стали бросать «зажигалки».

А город — над Волгой, под ветром весь,

И весь — как лента,

И вот — под вечер

Сначала с окраин метнулась весть,

Что в улицы начало пламя лезть,

Что дым придавил тесовые плечи,

Потом лихорадка огня прошла

По центру, по белым дворцам,

По бульварам.

Слепящая взвихренная метла

Счищала дома догола, дотла

И все расширяла площадь пожара.

Сгорал тротуар —

Занималась грязь.

Кусты дотлевали —

Песок дымился.

В сады словно осень вдруг ворвалась —

Листва пожелтела.

Зола взвилась:

С началом пожара шторм появился.

Народ бежал из подвала в подвал,

В овраги, в щели,

Где воздух не жжется,

Казалось, по улицам Волга льется.

Народ за вокзал, пригнувшись, бежал

И, задыхаясь в дыму, ночевал

В водопроводных колодцах.

Была эта полночь светлее дня.

Валились свистящие катакомбы.

И странная мысль навестила меня,

Что враг ужаснется лавины огня,

Замрет, от страха лицо заслоня, —

Куда уж тут сбрасывать новые бомбы!

Но враг бросал,

Кружил и бросал,

Бомбил, поджигал,

По часам — аккуратно.

Его не страшили детей голоса:

И через каждые четверть часа

Он, нагрузившись, летел обратно.

Пора бы уж, вроде, фашисту знать,

Что стойки у нас города, как и люди,

Что сжечь наш город — не значит

                                                             взять:

И, раненый, будет он жить и стоять,

Захваченный, будет врага карать,

До полной победы сражаться будет.

Крича во весь рот, от машин в стороне,

Высокая девочка в степь летела,

Она от огня убежать хотела,

Но пламя несла на своей спине:

На девочке кофта сзади горела.

Вот так от рыси олень бежит.

Глаза ему страхом смерти расперло,

Он лес ломает,

Он весь дрожит,

Он с маху берет болот рубежи,

А рысь на хребте у него лежит

И, не спеша, подбирается к горлу.

Теряя повязки и костыли,

Из бывшей гостиницы «Интуриста»,

Сжав бледные губы,

В поту, в пыли,

Больные и раненые ползли

На Волгу,

                 к воде от огня,

                                          на пристань.

Какой-то старик лежал на песке.

Быть может, профессор,

А может, слесарь.

Кровавая ссадина на виске.

И, мертвый, зажав тетрадку в руке,

Он к ходу борьбы не терял интереса.

Он всем существом своим —

Тихий, седой

И словно подвергнутый страшным пыткам —

Коленом

И вскинутой вверх бородой,

Носком сапога

И рукой худой,

Казалось, указывал цель зениткам.

Зенитки стреляли, стволы раскаля,

По тридцать, по сорок минут без умолку

С бульваров зеленых,

С баржи,

С корабля,

И все мостовые,

Вся земля

Была в нарезных железных

                                               осколках.

А город, пригнувшись, пережидал,

Когда ослабеют огонь и налеты,

Он только со стоном зубы сжимал.

Так альпинисты снежный обвал

Пережидают в расщелинах скал,

Чтоб снова рвануться в небо, в высоты.

Огонь разрастался.

Отплатим врагу

За новое, страшное, черное дело!

В беззлобной душе нашей зло

                                                     накипело…

Горели кварталы — писать не могу…

Пять суток свистело на берегу.

Но нет, это в наших сердцах горело.

Один элеватор сломить не могла

Проклятая сила.

Поутру, с рассветом,

Среди обгоревших домов и веток

Он проступал сквозь дым, как скала,

Как символ наших пятилеток.

Стоял и сверкал,

А кругом

--">