Александр Генрикович Месропян - Без матерьяльной основы

Александр Месропян
Без матерьяльной основы

Ни хрена не получается.

Если достать из-под кровати пишущую машинку «Башкирия», получается плакать и писать о чем-нибудь навзрыд. И больше ни хрена не получается. Потому что «Башкирия» — тяжеленный такой гроб казенного цвета, кривой, но кривой не эргономичной кривизной натурального киборда, а что ли руки не оттуда росли.

Просыпаюсь, потому что просыпаешься ты, потому что трамвай в четыре утра не виден (невидим?) — только звенит посуда и хочется курить. Пока не открыл глаза мерещится запах тумана и этой фигни, которой шпалы пропитывают: утром все поезда подолгу стоят на невнятной станции с навсегда выкрашенным охрой кирпичным забором и бесполезным — все равно не вспомнить — именем.

Я не помню, как тебя зовут. Этот мудак в спортивных штанах когда-нибудь спит? Сейчас опять попросит закурить и заведет свое «жиды, блядь, Россию продали», а я не помню как тебя зовут.

Открыть наконец глаза: в лабиринте трещин на потолке живут чудища — твои чудища. Зря ты сердишься: «Ну вот же, вот клыки, а там лапа, когтистая, видишь, как буква шин, а когда сквозняк и паутина там, ее не видно, а тень шевелится,» — ну не вижу я. Но верю — не злись — помню: в лабиринте трещин на потолке всегда живут чудища. Просто они потом уходят. Я своего встречал: рисует головоломки для Мурзилки «Кто спрятался в лесу», пиво пьет, знаешь, на Вятской на углу пивнушка — три столика всего, а их там прилично собирается и каждый — один. Cовсем как люди, только тень от паутины. Особенно, осенью. Иногда наши взгляды встречаются — и он, чуть помедлив, кивает мне, неуверенно, похоже, на всякий случай. Кажется, он не помнит, как меня зовут.

I

В окно,

где утро цвета цинка,

ты отвернешься, не спеша, —

вдоль позвоночника ложбинка.

Словно вдоль финского ножа.

II

Цепную жизнь пройдя наполовину,

пёс перегрыз, как пуповину, цепь.

Он понял цель.

И окунулся в степь,

влача себя по сумраку равнины…

C тех пор ты спишь тревожнее и реже.

С тех пор тоска под ложечкой сосёт…

всё слышишь в темноте железный скрежет —

твой пёс,

как пуповину,

цепь грызёт.

III

Здесь хаты выбелены в известь.

И посещает нас в ночи

разъединяющая близость.

И птица поздняя кричит

о том, что с высоты не счесть

таких же горестных историй.

И птица ранняя ей вторит…

  «За что нам голос дан?!

 Бог весть…»

IV

Заблудишься в ясном небесном лесу.

И пристальной женщины имя забудешь.

Но будешь для неба

соринкой в глазу.

И больше никем ты для неба не будешь.

Набрякнешь грозой на краю тишины…

Помянут, как звали…

И счастливы будут

под пристальным небом просторной страны,

где кроме тебя

никого не забудут.

V

Пробираясь окольною речью,

где слова до озноба близки,

постигаю тоску человечью

с точки зрения волчьей тоски.

Постигаю осознанность боли…

В этом доме не жгут огня…

А дремучая память о воле

волей к песне

настигла

меня.

VI

Не пишу тебе уже год почти,

потому что тошнит от словесной мути,

потому что с утра здесь идут дожди,

а вечером — дразнит gloria mundi,

и спокойно,

как стиранное белье,

выжимает душу общественный транспорт,

и каждое утро — дождь льет,

по крышам выстукивая…

«Sic

  tran

    sit…»

VII

У этого лета какой-то в мозгу перекос —

как бритвы отточены крылья июльских стрекоз.

Запомнил твое, обращенное к небу, лицо —

стрекозы мелькнули у горла —

и дело с концом.

Разумнее в книги уткнуться, полоть огород

и, под ноги глядя, в эпохе нащупывать брод.

Но линии левой ладони замкнулись в кольцо.

Запомни меня —

я к тебе запрокинул лицо.

--">