Иосиф Александрович Бродский - Стихи (2)

утратив речь.

XII

Двуногое — впрочем, любая тварь

(ящерица, нетопырь) —

прячет в своих чертах букварь,

клеточную цифирь.

Тело, привыкшее к своему

присутствию, под ремнем

и тканью, навязывает уму

будущее. Мысль о нем.

Что — лишнее! Тело в анфас уже

само есть величина!

сумма! Особенно — в неглиже,

и лампа не включена.

XIII

В будущем цифры рассеют мрак.

Цифры не умира.

Только меняют порядок, как

телефонные номера.

Сонм их, вечным пером привит

к речи, расширит рот,

удлинит собой алфавит;

либо наоборот.

Что будет выглядеть, как мечтой

взысканная земля

с синей, режущей глаз чертой —

горизонтом нуля.

XIV

Или — как город, чья красота,

неповторимость чья

была отраженьем своим сыта,

как Нарцисс у ручья.

Так размножаются камень, вещь,

воздух. Так зрелый муж,

осознавший свой жуткий вес,

не избегает луж.

Так, по выпуклому лицу

памяти всеми пятью скребя,

ваше сегодня, подстать слепцу,

опознает себя.

XV

В будущем, суть в амальгаме, суть

в отраженном вчера

в столбике будет падать ртуть,

летом — жужжать пчела.

Там будут площади с эхом, в сто

превосходящим раз

звук. Что только повторит то,

что обнаружит глаз.

Мы не умрем, когда час придет!

Но посредством ногтя

с амальгамы нас соскребет

какое-нибудь дитя!

XVI

Знай, что белое мясо, плоть,

искренний звук, разгон

мысли ничто не повторит — хоть

наплоди легион.

Но, как звезда через тыщу лет,

ненужная никому,

что не так источает свет,

как поглощает тьму,

следуя дальше, чем тело, взгляд

глаз, уходя вперед,

станет назад посылать подряд

всё, что в себя вберет.

<1978>

Роттердамский дневник

I

Дождь в Роттердаме. Сумерки. Среда.

Раскрывши зонт, я поднимаю ворот.

Четыре дня они бомбили город,

и города не стало. Города

не люди и не прячутся в подъезде

во время ливня. Улицы, дома

не сходят в этих случаях с ума

и, падая, не призывают к мести.

II

Июльский полдень. Капает из вафли

на брючину. Хор детских голосов.

Вокруг — громады новых корпусов.

У Корбюзье то общее с Люфтваффе,

что оба потрудились от души

над переменой облика Европы.

Что позабудут в ярости циклопы,

то трезво завершат карандаши.

III

Как время ни целебно, но культя,

не видя средств отличия от цели,

саднит. И тем сильней — от панацеи.

Ночь. Три десятилетия спустя

мы пьем вино при крупных летних звездах

в квартире на двадцатом этаже —

на уровне, достигнутом уже

взлетевшими здесь некогда на воздух.

июль 1973, Роттердам

Над восточной рекой

Боясь расплескать, проношу головную боль

в сером свете зимнего полдня вдоль

оловянной реки, уносящей грязь к океану,

разделившему нас с тем размахом, который глаз

убеждает в мелочных свойствах масс.

Как заметил гном великану.

В на попа поставленном царстве, где мощь крупиц

выражается дробью подметок и взглядом ниц,

испытующим прочность гравия в Новом Свете,

все, что помнит твердое тело pro

vita sua — чужого бедра тепло

да сухой букет на буфете.

Автостадо гремит; и глотает свой кислород,

схожий с локтем на вкус, углекислый рот;

свет лежит на зрачке, точно пыль на свечном огарке.

Голова болит, голова болит.

Ветер волосы шевелит

на больной голове моей в буром парке.

1974

Война в убежище Киприды

Смерть поступает в виде пули из

магнолиевых зарослей, попарно.

Взрыв выглядит как временная пальма,

которую раскачивает бриз.

Пустая вилла. Треснувший --">