Алексей Витальевич Мекка - Когда земля была плоской

Птицы кричат, разрываясь на части.

Птицы кричат, разрывая клювами небо над моей головой.

Птицы кричат, и я кричу им в такт.

Безмолвно и молчаливо. Неосознанно. Словно это вовсе и не мое тело, а это вовсе и не мой рот.

Словно, все это происходит не со мной.

Кто-то сорвал с неба лживую солнечную гримасу и повесил вместо нее грязную тряпку. Я смотрю в нее, стараясь разглядеть хоть что-то живое в этом куске вселенной.

Оно уродливо и неопрятно. Похоже на жертву зверского изнасилования или ракового заражения.

Оно навевает тоску. Хочется плакать, зарываясь во влажный песок. Хочется истерично биться в конвульсиях, но я продолжаю смотреть.

Смотреть и любоваться. Смотреть и впитывать. Каждую частицу этой тоски. Каждую крошку этой печали. Этих воспоминаний.

Я вспоминаю.

Вспоминаю.

Вспоминаю.

Как хорошо помнить. Это значит, что я еще жив.

Жив.

Жив.

Жив.

Вымоченный по самые уши в алкоголе и морской воде, но живой.

От этого становится еще тоскливее.

На пороге меня встречает дряхлеющий сутулый старик с кожей цвета перезрелого лимона. Он говорит о большом будущем и славном прошлом, а после требует оплату за два месяца вперед.

Паршивая комната с дешевым ремонтом. Из-под скрипучего пола вот-вот побегут тараканы. Запах сырости вперемешку с застарелой пылью на книжных полках и перегаром изо рта старика. Вся его кожа несет смертью и безысходностью.

Скукой.

– Беру.

Документы не требуются. Важно лишь платить и стараться не попадаться на глаза старику.

Простая схема, требующая простых действий. Будь незаметен. Будь, как все. Или же не будь вовсе.

На улице слякотно. Ноги вязнут в лужах, пока я, сонный и не позавтракавший, бреду к трамвайной остановке.

Проезжающие машины напоминают электробритвы. Их звуки подобны грохоту сверхзвукового самолета. Они несут смерть. Несут прощение. Мне хочется броситься под одну из них. Хочется, чтобы меня простили. Хочется простить самого себя.

Двери трамвая открываются подобно вратам ада. Там меня ждет отдельный котел, если повезет. Демон в человеческом обличии тянет руку. Просит подаяния.

Харон на лодке в шумных водах мертвого Стикса. Один я не оплатил проезд, равный всему, что заработал.

Выхожу посреди города. Он мне плохо знаком и чужд.

Наполнен суетой. Жаждой. Каждая молекула здесь уже понимает и осознает свою судьбу.

Двигайся.

Беги.

Выживай.

Каждый член этого благопристойного общества, точно послушный муравей, одними своими инстинктами осознает то, для чего был рожден.

Следуй заветам муравейника, ведь ты есть суть его.

Ты его часть, а он часть тебя, и сливаетесь вы в единое целое.

Я ощущаю себя рудиментарным органом этого тела.

Беру пластиковый стакан с кофе и чувствую себя ополоумевшим бунтовщиком, когда отказываюсь от сахара.

Словно Команданте Маркос, я веду за собой снобирующую толпу безразличия вниз по эскалатору к вагону метро.

Дезинтегрированная, диспропорциональная, бесполезная, демотивированная структура, лишенная всякой привязанности к событиям реального времени.

Выбираюсь из подземелий на солнечный свет, спотыкаясь о крутые ступени, держась в строю вместе с подобными мне.

Я думаю об этом. Думаю о своем месте. О том, почему я так часто его меняю.

На дороге меня подобрали двое парней. Они называли себя борцами-освободителями, и, в первую очередь, хотели знать о моих связях с политическими и религиозными движениями. Я не знал, какой ответ будет правильным, поэтому отрицал все.

Ты за или против существующего порядка?

Ты участвовал в массовых поджогах прошлого года?

Бываешь в церкви?

Вопросы, вопросы, вопросы. Слишком много вопросов для одного дня.

Из дальнейшего разговора в прокуренной машине я понял, что они уже несколько лет бороздят местные дороги, разыскивая тех, кто бы мог примкнуть к их организации, состоящей из двух человек.

Они говорили о свободе. Говорили о чести. Говорили о том, что давно мертво.

Похоронено.

Никому не нужно.

Свобода давно