Максим Александрович Осипов - 101-й километр. Очерки из провинциальной жизни

слушать? Того, кто понравился, кто лучше утешил, кто взял больше денег? Или того, у кого громче звание? Как может профессор (академик, главный специалист, заслуженный врач) говорить глупости? Помню детский свой ужас, когда открылось, что взрослые могут быть дураками; многие мои больные до сих пор не сделали этого открытия, оттого и попа­дают в затруднительные положения.

Врач тоже не понимает, в какой роли на­ходится: то ли он что-то решает, то ли так, должен высказать мнение. В теории лечащий врач — участковый, но он служит в основном для выписывания рецептов и больничных листов, часто пьет и презира­­ет работу и себя самого. (Чехов в записных книжках называет уездного врача неискрен­ним семинаристом и византийцем, это не вполне понятно.) Участковый врач давно отвык принимать решения («да» и «нет» не говорите, черный с белым не берите) и обращается с больным так: «Сердце болит при быстрой ходьбе? А куда вам торопиться?» Как ни странно, такой ответ устраивает.

Не хватает не больниц, не лекарств — нет линии поведения, нет единой системы апеллирования к источникам научного знания, нет системы доказательств и нет потребности в этой системе. Конечно, кое-кому удается помочь, каждый раз как бы случайно. Важно ведь именно превращение искусства в ремесло — в этом и состоит прогресс. А так — да мало ли что вообще в стране делают? Вот недавно в Петербурге женщи­не пересадили легкие — можно ли сказать, что у нас делают пересадку легких? В ка­ких-то отношениях ситуация безнадежнее, чем в экваториальной Африке: туда, где нет ничего, можно кое-что привез­ти — лекарства, аппаратуру, врачей, и они, глядишь, там приживутся, что-то появится, а у нас — развитое законодательство, кото­рое все эффективнее защищает нас от пере­мен к лучшему. Сколько человеку жить, надо ли бороться с болезнью всеми известными способами, решает не сам человек, а началь­ство (например, официальное противопоказание к вызову нейрохирургической бри­гады — возраст старше семидесяти лет), потом все кричат: «Куда только смот­рит государство!» А государство — это милиционеры, что они понимают в медицине? Они и не могут иначе ее оценить, как по числу посещений, продолжительности пребывания в стационаре, количеству «высокотехнологичных» исследований и т. п. В общем, до революции в Тульской губернии был лишь один писатель, теперь их — три тысячи.

«Да кому мы нужны?» — говорит нестарая еще женщина, она перестала принимать назначенные мной мочегонные и вся отекла. — «Себе самой, родным». Машет рукой: «Вот в советское время…»

Отсутствие людей, способных выдерживать линию — в лечении больных, в разговоре, в самообучении, — заметно не только в районном городе, но и в областном, и в Москве. Недавно мы с коллегой были в двух главных областных больницах, одна — победнее — нам скорее понравилась (врачи тяжело работают, читают медицинские книги — к сожалению, только по-русски), другая же совсем не понравилась. Обе больницы, кстати, judenfrei, что лечебным учреждениям не идет (гибель отечественной медицины так и начиналась — с дела врачей; массовая эмиграция, уход активных людей на западные фармфирмы — все это было потом). Доктор Люба, красотка с длиннющими ногтями («Мы — клинические кардиологи», то есть делать ничего не умеем), ждет, что ее через год станут учить катетерной деструкции аритмий. Министр, сам не зная того, цитирует Сталина: «Незаменимых у нас нет». Я — ему, как могу кротко: «А у нас есть». Эх, вспо­мнил бы лучше, что «кадры решают все». Как я не научусь играть «Мефисто-вальс», купи мне хоть новенький «Стейнвей», так и Люба не справится с аритмиями, даже ко­­гда спилит ногти. Начальству этого не понять: научим, в Москву пошлем, если надо — в Европу, в Америку. Не выйдет, на льдинах лавр не расцветет, никто в Америке не станет учить русский язык, чтобы потом рассказать Любе про аритмии (она английский «проходила в институте»). Потом мы ехали по пустой заснеженной до­­роге, было щемяще красиво, коллега немножко рассказывал из генетики, точнее — молекулярной биологии, а я смотрел по сторонам и думал: какие именно бедствия нас ждут? Какие бедствия ждут красивую пьяную женщину, без дела стоящую на перекрестке? Трудно сказать, какие-то — ждут. Может она образумиться, протрезветь и вернуться к де­тям или встретить хорошего человека?

Деньги. Главный миф, в

--">