Максим Александрович Осипов - 101-й километр. Очерки из провинциальной жизни

каменный дом. Во мне она видит равного или почти равного и потому сначала жалуется, что ее рас­трясло, «хотя машина хорошая, Вольво», а потом ведет такой разговор: «Мне сейчас надо внука отправить на Кипр к дочери, она там учится. Кипр, знаете, очень ис­пор­тил­ся, слишком много голубых». И все в та-­ком роде. Кстати, обстановочка, в общем, асексуальная, не то что в иных московских клиниках, где тяга полов прямо-таки разлита в воздухе.

Еще одно: у нас почти не лечат стариков. Ей семьдесят лет, чего вы хотите? Того же, чего и для двадцатипятилетней. Вспомнил трясущуюся старушку в магазине. Кряхтя, она выбирала кусочки сыра, маслица, колбаски, как говорят, половчее, то есть подешевле. За ней собралась очередь, и продавщица, молодая белая баба, с чувством сказала: «Я вот до такого точно не доживу!» Старушка вдруг подняла голову и твердо произнесла: «Доживете. И очень скоро». В Спарте с немощными обходились еще рациональнее — что осталось от Спарты, кроме нескольких анекдотов? Создается впечатление, что мы экономим какие-то ре­сурсы, усилия для лечения молодых, это неверно. Старика пытаются лечить, если он социально значимый (отец начальника элек­тросетей, мать замглавы администрации).

Вообще же старушки интереснее всех. Недавно полночи ставил временный кардиостимулятор; когда наконец все получилось, пожал руку своему помощнику, и то­гда полубездыханная прежде старушка тоже протянула мне руку: «А мне?» — и крепко пожала.

Вечная присказка: «Хорошо вам говорить, Максим Александрович». На деле это значит: хорошо вам, Максим Александрович, вам не лень делать то или другое.

Роль Церкви в жизни больных и больни­цы ничтожна. Нет даже внешних атрибутов благочестия, вроде иконок на тумбочках. Все, однако, крещеные, у всех на шее крестики, в том числе у страшного человека по имени Ульрих. Ульрих расстрелял своими руками шестьдесят восемь человек (националистов на Украине, бандитов после амнистии 1953 года и так, «по мелочи»), водитель, ветеринар, целитель, внештатный сотрудник госбезопасности (вероятно, врет). Имеет табельное оружие, пистолет Стечкина (опять-таки если не вранье). Удар — полтонны, на днях выбил взрослому сыну передние зубы. Должен быть поря­док. Порядок должен быть, а кто не будет его соблюдать, остановим кулаком или, если по­­надобится, пулей. Пенсия — две семьсот. Как же госбезопасность, не помогает? Нет, это добровольно. Говорить с Ульрихом страш­но: того и гляди, возьмется за Стечкина. А сумасшествие (бывшая жена занимается черной магией, офис в Москве, вредит ему, и всё в таком духе — карма, дыхательные аппараты, магниты) — следствие совершенного зла, а не наоборот. Но такие больные — редкость, в основном люди миролюбивы.

Идиотизм власти (областной, московской) даже не обсуждается, обсуждаются только способы ее обмана. Из-за этого происходят истории, для описания которых нужен гений Петрушевской. Вот одна из них: есть распоряжение, что ампутированные конечности нельзя уничтожать (напри­мер, сжигать), а надо хоронить на кладбище. Несознательные одноногие граждане своих ампутированных ног не забирают, в результате в морге недавно скопилось семь отрезанных ног. Пришлось дождаться похорон бездомного (за казенный счет, без свидетелей) и положить их ему в могилу.

Что же хорошего я вижу? Свободу помочь многим людям. Даже если помощь останется невоспринятой — дать возможность помощи. Отсутствие препятствий со стороны врачей, администрации. Хочешь палату интенсивной терапии — пожалуйста. Хочешь привозить лекарства и раздавать их — то же. Хочешь положить больно­го, чтобы мать-алкоголичка оставила его в покое, — клади. Помогает и отсутст­вие традиций. В отличие от других провинциальных городов N. не живет традициями.

Ксенофобии тоже, в общем, нет, хотя на днях пришлось содрать с двери магазина типографским способом напечатанную лис­товку «Сохраним N. белым городом». При том что, по моим наблюдениям, все, кто хо­чет что-то сделать для больницы, — приез­жие. Есть большая терпимость, в том числе, увы, к совершенно нетерпимым вещам, вроде торговли героином, и совсем нет осуж­дения. Ясно, что москвичи воры, и пусть.

Есть уважение к книгам, знанию, опыту жизни в большом мире, но нет зависти. Что с того, что больные не соглашаются на операцию на сердце, — а кому ее хочется себе делать? Да тут еще областные светила объяснят, что делать

--">