Евгений Иванович Замятин - Лица

неспособен был на
этот обмен. Помню, он говорил:
— Завидую вам всем: вы умеете говорить, читаете где-то
там. А я не умею. Я могу только по написанному.
Но эпидемия всё же захватила и его. Образовалась Секция исторических картин. Это была опять одна из вавилонских башен: в цикле исторических пьес — показать всю
мировую историю — не больше и не меньше. Придумал это
Горький, и прикованные к столу заседаний всё те же: Блок,
7

Гумилев, Чуковский, Ольденбург, я: из других — Щуко и
Лаврентьев.
Помню, с самого начала Блок в это не очень верил и
говорил:
— Нельзя, чтоб искусство везло науку.
Но всё-таки работал — как всегда: «по-настоящему». Всётаки это были не лекции, суррогат творчества, а к суррогатам
мы уже привыкли: ели лепешки из картофельной шелухи,
пили воду вместо вина. И Блок настойчиво пытался претворить воду в вино.
Одно из первых заседаний — в величественном кожаном
кабинете Театрального отдела (ПТО).
Блок читал свой сценарий исторической пьесы — не знаю,
сохранился ли этот сценарий, но знаю: пьеса осталась ненаписанной. Там было любимое средневековье Блока, рыцари
и дамы, пажи, менестрели. И помню легкое пожатие плеч
театрального начальства, когда это было прочитано. И сценарий был куда-то спрятан Блоком.
Было уже написано для Секции несколько пьес. Все
спрашивали Блока: «Когда же вы дадите, Александр Александрович?». И он отвечал:
— Куда там! Вот выселяют всех из нашего дома. Всё бегаю;
устраиваю, чтоб как-нибудь остаться. Вчера ездили в Смольный с письмом от Горького. Завтра идти в районный отдел.
Или:
— Ну — пьеса! Вот я нынче всё утро окна замазывал. И
завтра надо еще в двух комнатах. Медленно идет, не умею...
И вот — квартиру удалось отстоять, окна замазаны. Он
стал думать о пьесе.
— Вот еще не знаю: взять ли Куликовскую битву с татарами — мне это очень близко — или другое: Тристан и Изольду.
Говорил, что уж сделал какие-то наброски для «Тристана»
и вдруг неожиданно — из египетской жизни: «Рамзес» — едва ли не последняя, написанная им вещь.
8

Прочитали. Делали какие-то замечания о «Рамзесе». Блок
отшучивался.
— Да ведь это я только переложил Масперо. Я тут не
при чём.
Секции был обещан свой театр. Но нечем топить — нет
дров: наши пьесы передали в Народный дом, из Народного
дома — в Василеостровский театр. «Рамзес» — в Василеостровской театре...
Случайно я узнал об этом, рассказал Блоку. Блок усмехнулся, не очень весело.
— Пусть лучше не ставят.
И секция наложила veto на постановку «Рамзеса» и других наших пьес. Вавилонская наша башня разваливалась.
***
Уже весной 21-го года — одно из последних заседаний
Секции. Открыто окно, трамвайные звонки, голоса мальчишек на высохшем тротуаре. И неизвестно почему — вдруг всё
смешно. Ни у Блока, ни у Гумилева, ни у меня — нет папирос. Гумилев у кого-то стащил и распределяет под столом.
И я вижу, как у Блока исчезает какая-то тень на виске, дрожат
губы от школьнического, неслышного смеха. И кажется ему
смешным каждое слово в какой-то нелепой пьесе — читается
пьеса — и он заражает своим смехом.
Это был один из редких случаев, когда за эти годы я видел
Блока — молодым. И, может быть, это был последний раз,
когда я видел Блока.
Потом шли вместе до Невского. Очень отчетливо, вырезанно, помню: слева, от Николаевского вокзала, лезла на
солнце туча, но солнце еще было, брызгало.
— Очень хочется писать, — говорил Блок. — Это теперь
почти никогда не бывает. Может быть, в самом деле, отдохну,
и сяду...
9

На Садовой ждали твамвая, — всё не было. Туча поползла, закрыла солнце, и сверху — как плита. И почему-то заговорили о зиме, о пещерной петербургской зиме; о том, что
теперь мы, как звери, знаем лето, солнце, зиму; о том, что
ему, после болезни, трудно ходить.
Над головой — туча, плита. Опять — знакомая, еле заметная тень на виске. И у меня мысль: нет, не отдохнет, не сядет.
Это только минутное солнце.
***
Какие-то торопливые, краткие, вагонные были эти мои
почти ежедневные встречи с Блоком все три последних года.
И, может быть, ближе всего вдвоем с ним и неспешней всего — я был летом 1920 года. Мне пришлось тогда вместе с
ним работать над текстом и постановкой «Лира» в Большом
Драматическом театре.
Помню: на репетициях — темный, гулкий, как губка вбирающий все звуки зал. За режиссерским столиком перед
рамкой или в первом ряду кресел — справа от меня медальный --">