Эдвин Луникович Поляновский - Гибель Осипа Мандельштама

мечта — получить высшее образование. Он окон­чил педагогический техникум, из белорусской глубинки приехал в Москву, поступил в юриди­ческий, прямо с институтской скамьи его и за­брали. После 12 лет тюрем и лагерей все вузы для него закрылись.

— Вы знаете, жизнь сгорала кратко, как свеча.

— Ничего,— пытаюсь успокоить,— вы еще крепкий.

— Крепкий. Да. А смерть все равно придет.

— Не страшно?

— Нет. Ничего дорогостоящего в моей жизни не было. Вся моя жизнь — из мук и страданий. Зачем я жил?

Увожу разговор к сегодняшней жизни — к последнему президенту СССР, к Президенту России.

— А я, знаете,— виновато говорит Моисеен­ко,— в этих разговорах не участвую. Извините. И когда у нас на работе соберутся: «Убирать его пора, надоело!»— я ухожу, знаете. …Еще все может повториться. Вы это не пишите, но сейчас опять права у КГБ расширяются. И теперь та­ких, как я, подбирать сразу будут. Без суда и следствия. Ну и что ж, что реабилитирован. Дорогой где-нибудь и убьют. Я не за себя даже — за детей…

Там, в лагере, ему снился дом, отец с матерью, студенческое общежитие. Двенадцать лет ему снилась воля.

А когда вышел, на воле ему снились те две­надцать лет. Он уже женился, подрастала дочь, а ему снился лагерь, снилось даже, что его рас­стреливают, и он просыпался в поту. Его бы и расстреляли в Смоленской тюрьме — непремен­но — в 41-м, когда наступали немцы, если бы не второй приговор и этап.

Пересылка погубила Мандельштама и спасла Моисеенко.

— Я эти ночи, как вы приехали, не сплю. Какую же мы пережили эпоху! За что, скажите, страдали, а? Я храню портрет Хрущева в ра­мочке. Я ценю его подвиг, это ж он закрыл гильо­тину эту. Только недавно дети сказали: сними ты его, о нем уже другое говорят.

Моисеенко «Известия» выписывает давно. Я ему представился: «Специальный корреспон­дент». Фамилию назвал, а он мне — мое имя. Я расспрашивал его подробно о пристанционных тупиках в пути, о птицах и полевых цветах за вагонным арестантским окном, о погоде, о том, какие звуки проникали в лагерь с воли, просил нарисовать нары в вагоне, в лагере и где была больничка, и вышки, и бочка с водой. Он посмот­рел на меня внимательно:

— Извините, а вы не работник КГБ?

Мне стало весело, и он неловко улыбнулся.

Как же непоправимо загублена жизнь чело­века.

* * *

А может быть, прав он в смысле нынешнего времени? История разворачивается так круто, что вместо 180° вновь прокрутилась на 360°. Она снова двигается в том же направлении, с той же скоростью. И мы, как всегда, не гото­вы к новому повороту.

Поэта реабилитировали, как казнили,— с той же неряшливостью и небрежностью: «на волне». Вначале, в 1956-м,— по второму делу. Класси­ческий набор: «Конкретных обвинений Мандель­штам предъявлено не было», «По делу допрошен только сам Мандельштам, который виновным себя не признал» и т. д. В итоге:

Лист дела 31.

«29 августа 1956 г. Справка.

Дана гр. Мандельштам Осипу Эмильевичу, 1891 года рождения в том, что определением Су­дебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда СССР от 31 июля 1956 года постановле­ние Особого Совещания при Народном комиссаре внутренних дел СССР от 2 августа 1938 года в отношении его отменено и дело производст­вом прекращено за отсутствием состава преступления».

Вы поняли? Это пишет «зам. Председателя Судебной коллегии по уголовным делам Верхов­ного Суда СССР И. Аксенов». Он сообщает са­мому казненному поэту о том, что 18 лет назад тот казнен был по ошибке.

Реабилитация по другому делу — первому — затянулась. Выручил столетний юбилей поэта. «В связи с письмом Союза писателей СССР» провели новое расследование. К 99-летней го­довщине и прежде, не к годовщине,— можно ос­таваться виновным, но к столетию — стыдно. Работа проделывается огромная. Разыскиваются бывшие следователи. А зачем? «Христофорыч», специалист по писателям, сам был расстрелян — тогда же. Разыскиваются родные и близкие поэ­та, рассылаются запросы в адресные столы. А их, родных и близких, уже нет давно, поумирали. Допрашивается «свидетель» Лев Николаевич Гу­милев — семидесятипятилетний, больной, в след­ственный отдел КГБ СССР пишут свои «отзы­вы» Вениамин Каверин и Иосиф Прут. Все трое высочайше оценивают поэзию Мандельштама, и показания их подшиваются в «дело».

А если бы он был плохой поэт, тогда что? Если бы он был вообще не поэт, а дворник? Да просто тунеядец? Что это меняет по сути: виноват — не --">