Яков Моисеевич Миркин - Правила неосторожного обращения с государством

привязанными к трубочкам свинцовыми грузиками; две цилиндрической формы жестяных коробки с укрепленными внутри капсюлями гремучей ртути; две крышки к этим коробкам; одна закрытая крышкой и залитая парафином… коробка, представляющая из себя… вполне снаряженный детонаторный патрон; крышка от жестяного цилиндра и деформированный кусок жести, коробка со смесью из бертолетовой соли и сахара, два мотка тонкой проволоки; 10 кусков свинца; медная ступка; аптекарские весы и граммовый разновес; записная книжка с условными записями и вычислениями; три конфетных коробки, сверток цветной бумаги; два мотка цветных тесемок; пучок шелковых ленточек; фотографическое изображение вице-адмирала Дубасова и несколько номеров московских и петербургских газет»^[13].

За эту фотографическую карточку Мисси, пойманную в больнице (она смогла добраться туда сама), приговорили к смертной казни. Дубасову раздробило ступню (23 апреля), его адъютант был убит, кучер ранен, бомбометатель погиб, мама Мисси покончила с собой, а ее папа — генерал от инфантерии — вторым только прошением на имя его величества добился замены смертной казни десятью годами каторжных работ.

— Дорогие мамочка и папочка! — писала она в открытках из-за границы. В Берне и немецком Галле училась врачевать. В Женеве — делать взрывчатку. В Париже — гулять по Булонскому лесу. В Варшаве и Москве — казнить. Но только путалась под ногами и так никого и не казнила.

Отчего дети, только вышедшие в жизнь, сходят с ума? Почему, пробиваясь к свету и смыслу, сходят прямо в ад? В чем их винить, если «мамочка» тут же ушла, а «папочка» тоже чуть не умер? В детской жестокости, в детской вере в громады? В детском лепете, детском бесстрашии? В экзальтации — в том, что называется гибельный восторг? Или же непреодолимые обстоятельства российской жизни доводят тех, кому 20, 25, до безрассудства и жертвенности, ставшей обязательством? До отстраненности, до холода, до вечной мерзлоты?

Не доводите детей до отчаяния! То, что они сотворят — смерти подобно.

Каторга. Рай

Пока же Мисси помиловали и отправили на Нерчинскую каторгу. Ну, не так всё страшно — в Мальцевскую каторжную тюрьму. Женскую. Несколько десятков политических, девушек. И — рай. Хотя и зимний, забайкальский рай, до минус сорока. Но почему рай? Прекрасные мальцевитянки — так они себя называли. Ей 24 года, впереди — 16 лет тюрьмы. Деревянной, с дырами, промерзлой, тусклейшей мальцевской тюрьмы. До сорока лет.

Но какой рай! Эсерки, большевички, девушки из Бунда, меньшевички и — нужно дать волю воображению — анархистки — коммунистки. Мисси — уже Маруся, источник радости для всех^[14]. Ее 50 рублей каждый месяц из дома — до трети общей кассы. Коммуна. Купить чай, сахар, мыло, рис. Зубной порошок! «Однажды Маруся Беневская получила из Италии от своих родных прекрасный торт»^[15]. Съели по «микроскопическому кусочку». Сытный, «лег камнем в желудок». Сытный, счастье! Потом прислали рецепт. Сырой был торт, на изготовку. Смех и память — на сто лет.

Что у них общего? Припадки, недомогания — всё сразу, как у единого существа. Только тронь их. «Боря» и «Дядя» — большие самовары. «Боря» — прислана Борей, мужем Мисси. Нет, уже Маруси. «Дядя» — чьим-то дядей. «Бродяжки» — мелкие чайники. У них в карманах — уголь, чтобы зажечь, как самовар. Ели из одной посудины, по двое, мало посуды — не по дружбе, а по соли. Пары — соленые и несоленые.

Камеры запирались только на ночь. Кто-то учился почти с нуля. У каждой — несколько учительниц. За Мисси — естествознание, французский. И ей еще шлют книги из-за границы. Тома «Жана-Кристофа» Ромена Роллана. «Высшие» занимаются математикой и философией. Виндельбанд «История древней философии», Гефдинг «Введение в философию», 10 томов Куно Фишера «История новой философии», Мах «Анализ ощущений». Курсы политической экономии, массажа. В коридоре на скамеечках, по две-три. Библиотека в 700–800 книг. И очереди за Дюма. «Три мушкетера» — другая жизнь!

Родители, не бойтесь! «Из всех радостей в тюрьме — возможность углубленно мыслить и заниматься больше всех радовала и волновала… Сидишь вечером, кругом необычайная, какая-то отчетливая тишина, читаешь что-то сложное и трудное <…> и чувствуешь, физически ощущаешь острый процесс и радость мысли»^[16].

А вот и счастье! «Мы могли шептаться всю ночь, решая вопросы монизма и дуализма»^[17].

Что еще? Мыли, стирали, --">