Яков Моисеевич Миркин - Правила неосторожного обращения с государством

это бывает по жизни?

Истории?

Их много есть у нас.

Проклясть. Мандельштам

День ноябрьский, год символичный — 1933 год. «Мы живем, под собою не чуя страны… Кто мяучит, кто плачет, кто хнычет, лишь один он бабачит и тычет. Как подковы кует за указом указ — кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз».

Стих этот читать ближним своим. Упоенно. Нельзя не прочитать. Отличный стих. Просится наружу. Но — тсс, никому, а то дойдет — за это расстреляют.

Разумное соображение — а то. Пять месяцев — и он дошел.

День майский, год закономерный — 1934 год — арест, но не расстрел, а ссылка.

В Чердынь, туда, где Пермь Великая, ну а потом — в Воронеж.

А что в Воронеже? Пытаться откупиться в большеглазой оде.

Вот, Ода. Зима в Воронеже, год прокуренный — 1937. Долгое, натужное творение, в кармане — нож. «Глазами Сталина раздвинута гора и вдаль прищурилась равнина…». «Он свесился с трибуны, как с горы, в бугры голов. Должник сильнее иска, могучие глаза решительно добры, густая бровь кому-то светит близко…».

Симметрия: проклясть — и откупиться.

Проклясть, быть взятым, сосланным, пытаться откупиться, вернуться — опять в Москву, и снова — по симметрии — быть взятым.

Май, год, сложенный в конверт, — 1938 год, арест. Пять месяцев во Владивостоке — в пересыльном лагере. «Истощен до крайности. Исхудал, неузнаваем почти» — последнее письмо. Декабрь, 1938 год — не пережил.

В сорок семь лет. В целых сорок семь лет.

«Кто-то прислал ко мне юного поэта, маленького, темненького, сутулого, такого скромного, такого робкого, что он читал едва слышно, и руки у него были мокрые и холодные. Ничего о нем раньше мы не знали, кто его прислал — не помню (может быть, он сам пришел)…»^[2].

А, собственно, какая разница, кто к нам его прислал.

Он пришел сам.

Прозевать. Никитенко

См.: Сатирикон, 1908, № 5. С. 2. Рис. А. Яковлева

Перед новым 1835-м годом знаменитый цензор Александр Никитенко был посажен на гауптвахту на восемь дней первым лицом государства (Николаем I) по жалобе митрополита Серафима на то, что были пропущены в печать стихи Виктора Гюго, называвшиеся «Красавице». Он «умолял его как православного царя оградить церковь и веру от поруганий поэзии»^[3]. Вот эти стихи:

Красавице

Когда б я был царем всему земному миру,

Волшебница! Тогда б поверг я пред тобой

Всё, всё, что власть дает народному кумиру:

Державу, скипетр, трон, корону и порфиру,

За взор, за взгляд единый твой!

И если б богом был — селеньями святыми

Клянусь — я отдал бы прохладу райских струй

И сонмы ангелов с их песнями живыми,

Гармонию миров и власть мою над ними

За твой единый поцелуй!

По этому поводу Александр, тезка Пушкина (у них были натянутые отношения), заметил, что «следовало, может быть, вымарать слова: „бог“ и „селеньями святыми“ — тогда не за что было бы и придраться. Но с другой стороны, судя по тому, как у нас <…> обращаются с идеями, вряд ли и это спасло бы меня от гауптвахты»^[4].

Государь «вынужден был дать удовлетворение главе духовенства, причем публичное и гласное». Но было и приятное — «в институте я был встречен с шумными изъявлениями восторга. Мне передавали, что мои ученицы плакали, узнав о моем аресте…»^[5].

Какой кипеж! По городу «быстро разнеслась весть о моем освобождении». Ему 31 год! «И ко мне начали являться посетители»^[6]. Какие роскошные круги, по которым мы веками шествуем в обнимку с государством! Но чтобы на гауптвахту — на новый год — первым лицом государства, по личной жалобе митрополита, за сонмы ангелов, которые должны быть отданы за поцелуй тебя?

Никак нет, ни за что, мир, как белье, выглажен и ангельски пахнет!

Напасть. Мисси Беневская^[7]

См.: Old Peter’s Russian Tales by Arthur Ransome. With illustrations by Dmitry Mitrokhin. London: Tomas Nelson and sons Ltd. P. 223

Ей не удалось никого --">