Сэйс Нотебоом - Все пути ведут в Сантьяго

корабельный гудок вот-вот еще раз издаст над гаванью великий прощальный вопль, и по городу прокатится эхо — тот же звук, только слабее. Верх и низ связывает лишь одна нить — туалетная бумага. Внизу — ее край. Сверху, на поручнях, сам рулон. Когда корабль начнет отходить от набережной, этот рулон станут медленно разматывать до тех пор, пока не оборвется последняя, самая тонкая, связь с оставшимися на берегу, до последнего спешащими за судном, и тонкие прозрачные бумажные листочки не уйдут, кружась, в черные воды.

По-прежнему слышны крики, несутся ответные вопли, но уже не разобрать, кто что кричит и что хотят прокричать. Мы выходим из продолговатой узкой бухты, мимо маяка, позади остается последний бакен, и вот остров превращается в темную химеру внутри другой химеры — ночи. Это неизбежно: мы принадлежим кораблю. На юте слышны гитары и хлопанье в ладоши, люди поют, пьют, пассажиры на палубах, в деревянных шезлонгах, настраиваются на долгую ночь, уже звонят к ужину, и в старинной столовой под суровым портретом короля Испании снуют официанты в белых жилетах. Телевизор в холле передает нечеткие, едва различимые, картинки настоящего мира, но на них почти никто не смотрит. Пассажиры откладывают сон, слоняются по палубам и пьют, пока не закроются бары. Но вот стихает последняя залихватская песня, и ничего не слышно, кроме бьющихся о борта волн. Одинокий пассажир отыскивает свою каюту и укладывается на маленькой железной кровати. Пару раз он просыпается и выглядывает в иллюминатор. Громадная поверхность воды движется в медленном сияющем танце, загадочная и немного опасная, спокойная и могучая, словно вот она вся — в одном этом медленном, тягучем движении, внутри которого столько всего скрыто. Белый серп месяца то появляется, то исчезает в атласных волнах, одновременно сладострастный и зловещий. Пассажир — городской житель — никак не сообразит, что же делать с огромной и молчаливой стихией, из которой стал теперь состоять его мир. Он задергивает на круглом окне маленькую бедную занавеску и с резким звуком зажигает ночник у кровати. Шкаф, стул, стол. На железной стенке в никелевом держателе — графин с водой, на него надет стакан. Полотенце Средиземноморской компании: завтра пассажир прихватит его с собой, вместе со стаканом с флажком флота. Пассажир уже не раз ездил так, и у него уже много таких полотенец и стаканов.

Постепенно пассажир сдается на милость качки, танца плода в утробе воды, и уже знает, что будет дальше. Ночью он, наконец, уснет, затем сквозь бесполезную занавеску прольется первый свет, и он выйдет на палубу вместе с другими пассажирами с не выспавшимися лицами и увидит, как приближается город. В раннем солнечном свете он выглядит краше, чем есть на самом деле, лучи оставят на отвратительных газовых резервуарах и смоге легкие светло-золотистые полосы в духе импрессионистов, и на миг покажется, что это не бесчувственные задворки миллионного города, а туманный, позолоченный рай.

Теперь корабль входит в бухту, мягко скользя меж каменных рукавов. Среди высоких кранов он стал маленьким. Вода больше не заглатывает его, она уже не принадлежит морю, да и единения на борту как ни бывало, пассажиры снова сами по себе. Каждый занят собственными мыслями в ожидании, что будет дальше. Стюарды в каютах стаскивают постельное белье и подсчитывают, сколько исчезло полотенец. На пристани уже тепло.

Мне кажется, что плавить время — типичное занятие испанцев, и нигде время не расплавлено так прекрасно, как на размягченных и превратившихся в застывший стекловидный сгусток часах Дали. Я жду машину и читаю в «Mundo Diario» письмо, написанное больным художником народу, чтобы объяснить, насколько он здоров. Подпись под напечатанным на машинке письмом (шапка: Театр-музей Дали) нетвердая, но образ по-прежнему узнаваем: буквы имени мага, взметающиеся в росчерке похожего на Дон Кихота рыцаря-всадника с храбро выставленным в пустоту бумаги копьем. Я смотрю на эту подпись и думаю, насколько же все-таки испанский феномен Дали и как легко созданный им собственный образ впишется в национальный паноптикум рядом с пекущей блины Тересой Авильской, трупами монахинь, повешенных во время Гражданской войны, гарротой и Филиппом Вторым, медленно гниющим в ставшем тюрьмой собственном дворце. Я закрываю глаза и вижу художника, усы — две заостренные антенны, направленные в космос, чтобы уловить слабые загадочные сигналы, не различимые для --">