Марина Ивановна Цветаева - Мемуарная проза

ужаснейшие желудочные боли. И вот она сидела за
кулисами с грелкой вот тут, потом выходила на сцену, играла, а потом, чуть занавес, опять за грелку.
– Но как же тогда, когда начались эти боли, она не пошла,
ее не повели к доктору?
– Она приехала в Москву и пошла к очень хорошему гомеопату. Он ей дал лекарства, и боли как рукой сняло.
Потом она только к этому гомеопату и ходила. Так она прожила года четыре и все время себя хорошо чувствовала.
В последний раз, когда она приехала в Москву, я нашла, что
она страшно похудела, одни глаза, а все лицо – очень стало
маленьким. Она очень изменилась, но этого не знала, и даже
когда смотрелась в зеркало – не видела. Потом ее муж мне
сказал, что она ничего не может есть. Мы позвали доктора, а
он сказал, что надо позвать хирурга. Хирург ее внимательно
осмотрел и спросил, нет ли у нее в семье раковых заболеваний. Она сказала, что нет. Тогда он сказал, что ей нужно лечь
в больницу. Мы от нее конечно скрывали, что у нее. Но ей
ужасно не хотелось в больницу, и она все время плакала и
говорила: – Это ехать в гроб! – Это гроб! – Но в больнице она
успокоилась и повеселела и начала строить всякие планы. Ей
сделали операцию. Когда ее вскрыли, то увидели, что слишком поздно. Доктора сказали, что жить ей осталось несколько
дней.
К ней все время приходили ее муж и моя сестра. Она не
знала, что умирает. Она все время говорила о том, как будет
жить и работать дальше. Сестра у нее была в день ее смерти,
578

и муж, и еще кто-то. Софья Евгеньевна любила порядок, попросила сестру все прибрать в палате (она лежала в отдельной палате). Ей принесли много цветов, и сестра их
поставила в воду, убрала все. Соня сказала: – А теперь я буду
спать. – Повернулась, устроилась в кровати и уснула. Так во
сне и умерла.
Я не помню часа и числа, когда она умерла. Меня не было
в Москве. Сестра наверное помнит. Мне кажется – под вечер.
Когда же это было? Летом, да. Летом. Тогда прилетели Челюскинцы.
Она так, так часто вспоминала Вашу маму, так часто рассказывала нам про нее и про вас, так часто читала нам ее стихи. Нет, она никогда, никогда ее не забывала.
...После ее смерти ее муж куда-то уехал, пропал. Где он
сейчас – неизвестно.
Соню – сожгли».
___________
«Когда прилетели Челюскинцы...» Значит – летом 1934 г.
Значит – не год назад, а целых три. Но год – или три – или
три дня – я ее больше не увижу, что – всегда знала, – и она
никогда не узнает, как...
Нет! она навсегда – знала.
___________
«Когда прилетели Челюскинцы» – это звучит почти как:
«Когда прилетели ласточки»... явлением природы звучит, и
не лучше ли, в просторе, и в простоте, и даже в простонародности своей, это неопределенное обозначение – точного часа
и даты?
Ведь и начало наше с нею не – такого-то числа, а «в пору
первых зеленых листиков...».
Да, меня жжет, что Сонечку – сожгли, что нет креста –
написать на нем – как она просила:
579

И кончалось все припевом:
– Моя маленькая!

Но – вижу ее в огне, не вижу ее – в земле! В ней совсем не
было той покорности и того терпения, одинаково требующихся от отжившего тела и от нежившего зерна. В ней ничего не было от зерна, все в ней было:
Ja! ich weiss woher ich stamme:
Unersättlich wie die Flamme
Nähr ich und verzehr ich mich!
Glut wird alles, was ich fasse,
Kohle – alles, was ich lasse, –
Flamme bin ich sicherlich!
Знаю я – откуда родом!
Точно огнь – ненасытимый,
Сам себе я корм и смерть.
Жар – все то, что я хватаю,
Уголь – все, что я бросаю,
Я воистину огонь!

Жжет, конечно, что некуда будет – если это будет – будет –
прийти постоять. Не над чем. Что Сонечки нет – совсем. Даже ее косточек. Но Сонечка – и косточки... нет!
Инфанта, знай: я на любой костер готов взойти...

Первое, что я о ней услышала, было: костер, последнее:
сожгли. Первое, что я о ней услышала, было: костер, и последнее: костер.
Но как странно, как наоборот сбылись эти строки Павлика:
...Лишь только бы мне знать, что будут на меня глядеть
– Твои глаза...

– Ведь Инфанту – жгли, а Карлик – глядел: на нее, вечномолодую, сжигаемую, несгораемую – поседевший, поумневший Карлик Инфанты!
580

Моя бы воля – взяла бы ее пепел и развеяла бы его с вершины самой (мне еще сужденной) высокой горы – на все
концы земного шара – ко всем любимым: небывшим и будущим. Пусть даже – с Воробьевых гор (на которые мы с ней так
и не собрались: у меня – дети, очереди... у нее – любовь...)
Но вдруг я – это делаю? Это – делаю? Ни с какой с горы,
ни даже холма: с --">