Георгий Владимирович Иванов - Мемуары. Литературные портреты

гадко?
— Что же такое — гадко? Конечно, если кто еще червивый и
лезет к тебе... А которые долго лежат, подсохли... Что же в нем
гадкого? Из баб такие попадаются экземплярчики...
— Молчи уж. Спать потом не буду, как понарасскажешь...
Старичок захихикал.
— Какой слабонервный! А еще министром у нас хочешь
быть. Хватит с тебя и сенатора, когда придет наше время, хе... хе...
Ну, ничего, главное — помни — его в сердце держи...
— Г. В., вы спите? — окликнул меня хозяин, проводив гостя.
Я не отозвался. — Спит, — пробормотал В. Он еще долго
возился, что-то отпирал и запирал, звенел ключами, шуршал
бумагами, вздыхал. Наконец, улегся, потушил свет и начал посапывать. Под его посапыванье — заснул и я.
Утром, когда я уходил, В. еще спал тяжелым и крепким сном
пьяницы.
***
«Перепишите и разошлите эту молитву девяти вашим знакомым. Если не исполните — вас постигнет большое несчастье...»
Дальше шла молитва: «Утренняя Звезда, источник милости,
силы, ветра, огня, размножения, надежды...»
— Странная молитва. Ведь Утренняя Звезда — звезда Люцифера.
— Странная! Не это ли велел В. переписывать его старичок,
чертопоклонник, помнишь, я тебе рассказывал?
7

Разговор шел полгода спустя в квартире Гумилева, на Преображенской. Сидя у маленькой круглой печки, Гумилев помешивал уголья игрушечной саблей своего сына.
— Странная молитва! Возможно, что именно В. ее прислал,
раз он, как ты говоришь, возится с чертовщиной. Но глупо, зная
меня, посылать мне такие вещи. Какой бы я был православный,
если бы стал это переписывать и распространять?
— Глупо вообще рассылать. Кто же станет переписывать?..
— Ну, положим, станут. Во-первых, большинство и не разберет, в чем дело, подумают, просто какой-то акафист. А кто и
разберет, все-таки перепишет, пожалуй, если суеверный человек.
А ведь большинство скорее суеверные, чем верующие.
— То есть, из боязни, что с ними случится несчастье, перепишут?
— Конечно.
— Какая чушь!
Гумилев постучал папиросой по своему черепаховому
портсигару.
— Не такая чушь, как ты думаешь. Эти угрозы, поверь, не
пустые слова.
— Тогда тебя должно теперь постигнуть несчастье?
— Должно. Несчастье будет на меня за это направлено, я не
сомневаюсь. Не улыбайся, я говорю совершенно серьезно. Кто-то
сознательно послал мне вызов. Я сознательно, как христианин,
его принимаю. Я не знаю, откуда произойдет нападение, каким
оружием воспользуется противник, — но уверен в одном, мое
оружие — крест и молитва — сильнее. Поэтому я спокоен.
— Удивительно. То В. и его старикашка, теперь эта молитва,
твой разговор. Какой-то пятнадцатый век! Никогда не думал,
что существует что-нибудь подобное.
— А вот, представь, существует. Можно прожить всю жизнь,
ничего об этом не зная, — и это самое лучшее. Но легко случайно, как ты с ночевкой у В., коснуться чего-то, какой-то паутины,
протянутой по всему свету, — и ты уже не свободен, попался,
надо тебе сделать какое-то усилие, чтобы выпутаться. Не сделаешь — можешь пропасть. И, заметь, — до вечера, проведенного у В., жил ты и никогда ни с чем таким не сталкивался.
8

А столкнулся раз, сейчас же тебе попадается и этот акафист,
и наш разговор, и будет непременно еще попадаться. Кто-то там
тобой уже интересуется. Может быть, мне и прислали этот листок только для того, чтобы ты его прочел. Или, наоборот, —
охота идет за мной, а ты ни при чем...
— Ты меня пугаешь, — рассмеялся я.
— Не пугайся, дорогой, — пугаться никогда не следует. Но и
шутить с этими вещами не следует тоже. Но бросим этот разговор — хватит. Пойдем, прогуляемся...
***
Падает редкий, крупный снег. Вдоль тротуара бурые сугробы,
под ногами грязь...
...Желтый пар петербургской зимы,
Желтый снег, облипающий плиты...

Впрочем, это уже не зима — середина марта. Еще мерзнут
без перчаток руки, но дышать уже легко — весна.
Над голыми ветками «Прудков» грузно пролетает ворона.
Мальчишки на углу Греческого торгуют папиросами.
— Почем десяток? — Триста. — Хватил!
— Пожалуйте, гражданин, у меня двести. — У него липа,
берите у меня — двести пятьдесят...
...Вонь серной спички, зеленоватый дымок папиросы. И у
папиросы, закуренной в этом теплеющем воздухе, — уже особый, «весенний» вкус.
— Куда же мы пойдем?
Гумилев стряхивает снег со своей обмерзшей дохи и поправляет чухонскую шапку с наушниками.
— Ты не торопишься? Прогуляемся тогда до Лавры. Мне
надо там к --">