Лу Андреас-Саломе - Прожитое и пережитое. Родинка

Прожитое и пережитое. Родинка

Признания и недомолвки Лу Андреас-Саломе

Писать предисловие к воспоминаниям такой легендарной и загадочной личности, какой была Лу Андреас-Саломе, — дело заведомо неблагодарное и рискованное. То, о чем она сочла нужным рассказать, читатель найдет в предлагаемой ему книге, а заводить разговор о неизбежных в таких случаях умолчаниях и недоговоренностях — значит вступать на скользкий путь догадок и домыслов или, что еще хуже, в очередной раз вытаскивать на свет длинный шлейф сплетен и пересудов, тянувшийся за Лу Андреас-Саломе при жизни. И все же, думается, будет нелишним привести некоторые факты и соображения, касающиеся не столько овеянной скандальными подробностями внешней биографии этой замечательной женщины, сколько биографии внутренней, свидетельствующей о поразительном богатстве духовных интересов. Ведь одно дело, какой она виделась самой себе, и совсем другое — как воспринимали ее современники и воспринимают потомки, тем более что время вносит свои коррективы в представления о ее облике и той роли, которую она играла в интеллектуальной жизни Европы на рубеже XIX–XX столетий.

Немецкая писательница Лу Андреас-Саломе (Луиза Густавовна фон Саломе) родилась в 1861 году в Санкт-Петербурге, в семье заслуженного русского генерала французско-немецкого происхождения. Мать ее была немкой. Хотя Фридрих Ницше и называл Лу Саломе «гениальной русской», но генетически в ней ничего русского не было, если не придавать значения проведенным в России детству и ранней юности. Хотя как не считать того, что оказало неоспоримое воздействие на становление этой крайне своеобычной натуры, факта рождения (Россия до последнего дня — а скончалась Лу Андреас-Саломе в 1937 году в Геттингене оставалась для нее родиной), русского образа жизни, точнее образа жизни столичных дворянских кругов, русской природы, климата, обычаев и нравов. Видимо, эта благоприобретенная русскость вкупе с передавшейся от матери немецкой основательностью и унаследованной от отца гугенотской въедливостью в вопросах морали и веры породила этот характер, отмеченный недюжинным умом, неукротимым и своевольным нравом, неистребимым вольнолюбием. Не отдаваясь до конца ничему и никому, Лу Андреас-Саломе как высшее достояние берегла свою внутреннюю свободу. Да и внешней, как видно из воспоминаний о прожитом и пережитом, не поступалась никогда

По словам одной хорошо знавшей ее женщины (Гертруды Боймер), в Лу было нечто недостижимое и непостижимое, она как бы воплощала в себе частичку природы — живой, таинственной и самодостаточной. К тому же от природы она была наделена поразительным жизнелюбием — качеством, которое Ницше, оскорбленный ее невниманием к своей особе, назвал «кошачьим эгоизмом», считая, что если уж обнаруживаешь в себе такую черту, то ее нужно изживать. Подобного рода моральные установки человека, полагавшего (скорее в философии, нежели в жизни), что он обретается по ту сторону добра и зла, были Лу совершенно чужды. Она куда больше походила на «белокурую бестию» (в женском, разумеется, варианте), чем болезненный и мнительный создатель этого образа-символа. В то же время в ней не было ни капли сословной надменности или сознания собственной исключительности, ее отличали простота и естественность в общении и участливое, сострадательное отношение ко всему живому — людям, зверям, птицам; во всех она на высшем, метафизическом уровне видела существ, равных (но не равновеликих) себе. Она никогда не пряталась от проблем, трудностей и мерзостей жизни, в избытке выпадавших на ее долю, за иллюзиями глобального или частного, личного свойства, не тешила себя самообманом — ни в науке, ни в политике, ни в художественном творчестве. «Зоркая, как орел, и бесстрашная, как лев» — такими словами охарактеризовал восхищенный Фридрих Ницше юную «русскую» студентку, изучавшую в Цюрихе историю религии и философии. И был близок к истине. Встретившись с трудной проблемой или интересным для нее человеком, она и впрямь без колебаний устремлялась --">