Евгений Юрьевич Лукин - О Сергее Синякине

однажды и лёгким промахом пальцев уничтожил нечаянно девятнадцать глав новой повести, после чего загремел в больницу с острой сердечной недостаточностью.

— Ну так давай восстановим!

— Не получится. Я поверх этого файла другой записал.

— Почему копии не оставил?!

— Не люблю…

И так всю жизнь.

* * *

А ещё он всё время меня опережал.

— Серёж, помнишь, мы с тобой говорили о том-то и о том-то?

— Помню. И что?

— Я об этом написать хочу.

— Так а я уже написал.

Ну что ты с ним будешь делать! Даже здесь: вспомнилась мне одна приключившаяся с нами история. Изложил. Усомнился. Снял с полки томик Синякина, полистал — и что же вы думаете? Она там есть! Правда, изложена совершенно по-другому…

Но тут — отдельная тема. Я не знаю, что это за существо такое — память, и почему оно так над нами издевается! Каждый всё запоминает по-своему.

Вот я и подумал: ну и что? Возьму и всё равно напишу. Он запомнил так, а я эдак. В крайнем случае пусть читатель сравнит оба текста и поймёт, насколько многогранно то, что мы называем правдой.

* * *

Ну не было такого случая, чтобы Серёжа Синякин не пришёл на помощь по первому зову!

Сидим это мы однажды в баре Союза писателей: три стихотворца и одна художница, увлечённая мыслью снять любительский фильм о трёх падших ангелах. Сманивает в исполнители. Завернётесь, говорит, в простыни — и готово дело… Почему бы и нет? Покидаем Дом литераторов, движемся в сторону её мастерской. И как на грех попадается по дороге бетонный фонарный столб, на котором примерно в метре над асфальтом бесстыже красуется портрет модного эстрадного певца — однофамильца одного из нас.

— Что ж ты, гад, фамилию позоришь! — с горечью говорит поэт и наносит афише удар ногой.

Проходим ещё несколько шагов, как вдруг сознаём, что компания наша увеличилась минимум на треть и что все к нам примкнувшие облачены в милицейскую форму. Мы уже не идём — нас уже ведут. Вернее, ведут лишь одного, остальные святынь не оскверняли. Пытаемся убедить стражей порядка в невиновности задержанного: ну поймите, ну никак по-другому не получалось — нельзя было пройти и не пнуть!

Бесполезно. Падшего ангела увозят в Центральное отделение.

Что делать? Начинаем вспоминать, нет ли у кого поблизости знакомых с телефоном… (Боже мой! Как давно это было! О сотиках никто ещё понятия не имел.)

Находим знакомого. Вламываемся в чужую квартиру. Звоню Синякину. А он вдребезги простужен, принимает ванну.

— Серёжа! — кричу я в трубку. — Поэта забрали! Друга! Выручай!..

— Человек — хороший? — угрюмо уточняет Синякин.

Я запинаюсь.

— Т-то есть… как?.. Он замечательный поэт!

— Да что ты мне тут о поэзии! Человек он — хороший?

— Х-хороший…

И простуженный Серёжа, наскоро вытершись, едет в центр — выручать друга своего друга. Выходит из трамвая мрачный, насупленный. Времени года не помню, но точно не лето, потому что все в пальто.

Жду перед Центральным отделением. Долго жду. Наконец из вечерних сумерек появляются две фигуры. Они.

— Представляешь? — злобно сообщает Синякин. — Договорился, штраф за него заплатил. Говорю: «Пошли». А он мне: «Можно я ещё посижу? Тут интересно…» Падший ангел!

Поравнявшись с историческим столбом, приостанавливаемся.

— Этот?

— Этот.

— Ну и как ты это сделал?

Поэт с удовольствием повторяет удар ногой по афише. Рядом мгновенно вырастают двое в форме.

— Всё в порядке, ребята, — успокаивает их Синякин. — Следственный эксперимент.

А сколько раз он выручал Бориса Завгороднего! Звонит в вытрезвитель:

— Привет! Это Синякин. Слушай, у вас там мой человек сидит…

— Как фамилия?

— Завгородний.

На несколько секунд дежурный немеет.

— Серёжа, — вновь обретя дар речи, медленно выговаривает он. — Ты знаешь, как мы тебя уважаем. Ради тебя мы распустим весь вытрезвитель… За этого — не проси.

Выясняется, что Боря, воспользовавшись правом на звонок, связался по милицейскому служебному телефону с библиотекой Конгресса США.

Нет больше ни Серёжи, ни Бори. Оба ушли в один год. В один страшный две тысячи двадцатый год.

Опустел Волгоград.

--">