И. Билен (Саваш ве Устюнгель) - В тюрьме и на «воле»

— Господин старший надзиратель! Будьте повнимательней.

Тут только я замечаю, как странно одет этот «начальник».

Котелок, засаленный смокинг, рубашка в горошек без галстука заправлена не то в шаровары, не то в брюки, на ногах узкие галоши с загнутым кверху носком.

Котелок вместо фески, смокинг вместо халата да нечто среднее между старыми восточными шароварами и европейскими брюками — вот и вся перемена, которая произошла за годы республики в облике начальнике тюрьмы, служащего здесь со времен султана Абдул-Хамида. Так выглядит в нашей «республике» одна из «великих» реформ, которыми хвастаются кемалисты.

— Я сам когда-то в этой тюрьме сидел… За тридцать лет поседел на этом деле. Кого только не видел, каких только буйных в чувство не приводил!.. Надзиратель, веди-ка этих в карантин. Обыщи как следует. Бумаги, карандашей чтоб не было!

«ВЕЧНЫЙ КАМЕНЬ»

Надзиратель кричит:

— Прочь!.. С дороги!

Никто не обращает на него внимания.

Высокий арестант загораживает надзирателю дорогу.

«Стой», — говорит его тяжелый взгляд.

— По обычаю, каждый переступивший порог этой ямы должен в честь святого — покровителя острожников — посидеть на «вечном камне». — И указывает на серый камень в углу двор?..

Перекрывая шум голосов, кто-то кричит:

— Большевик! Большевик! Где ты? Привели твоих!

Перед нами появляется юноша лет 18–19. Он пожимает нам руки.

— Желаю поскорей выбраться отсюда! — произносит он вместо приветствия.

— Спасибо, земляк!

Кругом только и слышится:

— Поскорее выбраться… Пошли аллах здоровья!

— Молодые еще…

— Откуда родом? Кто они, турки?

— За что их взяли?

— Тьфу! Да не слыхал ты, что ли?! Они землю крестьянам хотели дать.

— Какую землю? Кому дают? Постойте, дайте и мне посмотреть.

— Да погодите вы!.. Они устали…

— Большевик, посади-ка своих на «вечный, камень»! Иди сюда, земляк!

— Эй, тащите кофе!

Мы усаживаемся на «вечный камень».

Затянутый в талии крестьянский парень в национальной одежде лазов i протягивает нам свою табакерку:

— Попробуйте моего табачку, земляки.

И со всех сторон к нам тянутся табакерки, кисеты, портсигары:

— Моего заверните… Моего закурите.

Все глаза устремлены на нас. Какие глубокие это глаза! Но взгляд у них невидящий. Все говорят здесь невпопад.

Некоторые совсем как немые. Немыми ведь бывают от глухоты, но эти люди слышат всё. Почти все в тюрьме становятся такими.

Быстро узнают, что делается на воле, но истолковывают все, как им хочется. О нас они тоже слышали задолго до того, как нас привезли сюда. Они внимательно осматривают нашу одежду на груди и у пояса. Очевидно, ищут следы от патронташа.

Ищут и не находят. Вовсе не похоже, чтоб мы носили оружие. Но в их воображении живет совсем иное представление о нас. Их взоры как бы говорят нам: разве может быть, чтобы человек, который поднялся против Анкары, против правительства, не носил оружия? Один из арестантов долго с восхищением смотрит на моего высоченного товарища, на его широкие плечи и говорит:

— Этот парень уложил не меньше сорока.

Пожилой седобородый крестьянин подходит к моему товарищу, берет его за руку:

— Сынок, я ведь тоже из-за земли попал сюда. Послушай, как было дело…

— Брось, Кыро! Дай им кофе выпить. Все-то ты болтаешь, душу отводишь…

Неожиданно толпа вокруг нас расступается, появляется старший надзиратель:

— Поднимайтесь на второй этаж. Живо! Там ваша камера. Мы вас посадим в карантин…

Не успевает надзиратель договорить, как начинается что-то непонятное.

— Хав… хав… авв… авв… — несется со всех сторон.

Тюремный двор тонет в собачьем лае. Затем слышится сдавленный смех, улюлюканье.

Физиономия старшего надзирателя становится похожей на обваренное кипятком свиное рыло. Из гнилого рта брызжет слюна.

— Коммунисты, марш в камеру! А вам я покажу, как лаять! Вызову жандармов, тогда поговорим!

Он вталкивает нас в камеру, задвигает железные засовы.

Снова поднимается собачий лай. Потом все утихает.