Юрий Павлович Матюхин - Неодолимые

сжимал детские сердца, сводил судорогой руки, ноги. Отец вскрикнул от первого удара, затем, прижавшись щекой к лавке, лежал молча, только вздрагивал всем телом после каждого жестокого, злобного удара белоказака. А тот бил с остервенением, во всю свою силу, злобясь, что лежащий перед ним бедняк сапожник, голь перекатная, два дня назад разгуливавший по сельским улочкам Шарлыка с красным бантом на груди и раздававший остановившимся на постой красноармейцам тощие овсяные лепешки, напеченные из последних запасов муки его женой-говоруньей Аксиньей, сейчас молча переносил экзекуцию шомполами. Илья не был коммунистом, в подпольщиках не состоял, но своим сердцем, природным умом понимал, что правда за ними, большевиками. И поэтому, когда красные конники проходили через Шарлык, всегда выходил их встречать и Сашку своего привадил. Да видно, злой глаз в деревне притаился, он-то и выдал бедняка, бросил на лавку под шомпола.

Дуся, уткнувшись в рваненькое ватное одеяло, плакала.

— Заткнись там, недоносок, а то и с тебя портки снимем, — рявкнул хорунжий, сидевший за бутылкой самогона.

Дуся притихла, а Сашка осторожно глянул под занавеску. Ему хотелось спрыгнуть с печи, ударить казака с рыжим чубом, выгнать из хаты чернявого хорунжего, отвязать от лавки отца, дать ему холодного кваса, помочь. Но детское сердце только еще больше сжалось от увиденного, мальчик понимал, что не сможет справиться с бандитами, ворвавшимися к ним в дом, пытающими на его глазах отца.

— Ну ладно, хватит, — хрустнув соленым огурцом, остановил казака хорунжий. — Кажись, он уже того.

— Дышит еще, — осклабился бандит. — Может, того, прикончить?

— Сам загнется. Пошли. Пора ехать.

Пять дней Аксинья вместе с ребятами отхаживала мужа. По народным, никем не писанным рецептам настаивала травы, делала примочки. Сашка бегал за деревню на луг, в лес, на берега извилистого Салмыша, собирал травы, корешки, цветы. Но отцу становилось хуже и хуже. Он все время молчал и только иногда с трудом поднимал ослабевшую руку, гладил вихрастую голову сына. Потом как-то позвал Аксинью. Попросил сварить каши. Она захлопотала, заволновалась и, не найдя дома ни крупицы, послала в соседнюю деревню Оторванку, чтоб занять у знакомых.

Соседи пособили, и скоро в печи запахло душистой сливной пшенной кашей с картошкой. Отец едва улыбнулся, с трудом проглотил три ложки пшенки и устало опустил руки:

— Шайтан побери, чего-то плохо мне.

— А ты отдохни, отец, отдохни, — стала поправлять подушку Аксинья.

— Детей побереги, мать…

— Будет тебе, чегой-то ты удумал? — заволновалась жена. — Все пройдет, все будет хорошо, вот я тебе сейчас кваску принесу.

Она схватила деревянный ковш, выскочила в сени. Когда вернулась, ее Илья лежал тихо, закрыв глаза, правая, вся в мозолях от дратвы, натруженная рука свесилась до пола, а левая лежала на груди, у сердца.

Илью Родимцева хоронили всем селом. Подбодряли Аксинью, жалели осиротевших детишек. Сашка, стоя у могилы отца, не по-детски морщил лоб, сжимал маленькие кулачонки. Он никак не мог забыть того рыжего детину, избивавшего отца, и чернявого, с колючими черными глазами, пьяного хорунжего. «Вот вырасту, пойду в красноармейцы, шайтан побери, отомщу». Он удивился сам себе, что у него непроизвольно, как часто у отца, выскочила присказка «шайтан побери». Но вскоре забыл про это. Надо было идти домой, помогать матери, напилить и наколоть дров, принести воды, ведь он теперь в доме единственный мужчина.

Через месяц, как Аксинья овдовела, решила она серьезно поговорить с детьми. Долго думала, поймут ли, ведь еще малы. Ни Дуся, ни Сашка — никто из них не слышал, как плакала по ночам мать. Да она и сама себя не слышала. «Беда в одиночку не ходит», — шептала про себя Аксинья. В доме нечего было есть. Разруха, голод, прокатившиеся по стране, заглянули и в их скособоченную избу. «Учиться бы им», — вытирала покрасневшие от слез глаза вдова. Вот Сашка, он только с виду молчаливый, а умница. Ничего, что упрямый, в жизни это повернется в добрую сторону. И Дуся уже подрастает, знаний бы ей. Вон в соседнем селе и школу открыли. Не так уж и далеко, километров семь-восемь.

На семейном совете решили: Дуся пойдет в школу, а Сашка маленько подождет, поработает пока у соседа по хозяйству, кулак он не кулак, а крестьянин зажиточный. Сашка весело посмотрел на сестру, на мать и совсем по-взрослому, не торопясь, согласился: «Ну, так тому и --">