Сергей Сергеевич Прокофьев - Дневник 1919 - 1933 (часть вторая)

Сергей Прокофьев Дневник 1907-1933 (часть вторая)

1919

1 января

Первый день нового года не был ничем особенным замечателен. Был у Больмов и Владимира Николаевича; забросил нескольким американцам карточки, не в качестве новогодних визитов, которых здесь нет, а просто надо было куда-нибудь зайти. Вечером играл в бридж с милым Самойленко с большим удовольствием.

Оперу утром подсочинил, и недурно, но вот ещё история: уже две недели, как я уехал из Чикаго, а нет ни контракта, ни чека, ни даже ответа на запросную телеграмму. Я думаю, это просто небрежность, или Кан (секретарь Кампанини, русский) нарочно подлит (или, как Больм выражается, «воняет») за то, что я не дал ему комиссионные за его якобы старания. Это здесь принято, видите ли.

2 января

«Апельсины» быстро бегут к концу первого акта. И странно смешивается горячность сочинения с мыслью, что может просто никакого контракта нет и меня надули. Дописал либретто первого акта. У Гоцци он кончается как-то никак, и приходилось что-нибудь изобретать. В либретто мой конец вышел ужасно куцым, но, я думаю, я не ошибусь в расчёте, что с музыкой и сценой он выйдет как раз хорошо.

3 января

Кончил акт. Ах, хорош последний аккорд! Итого шестнадцать дней. Если так продолжать, то двадцатого февраля опера готова. Но пока контракта нет, закрываю лавочку и писать дальше не буду.

4 января

Башкиров и Альтшуллер ругают меня за легкомыслие, с которым я уехал из Чикаго, не получив подписи от Кампанини. Но что я мог сделать? Если Кампанини всё равно не хотел давать подписи, то он так и не дал бы её под каким-нибудь предлогом, например, сказав, что ему нужно время для выяснения какого-нибудь пункта. Если же тут простая небрежность, то значит я получу контракт на днях. Да и вообще, я не понимаю идеи обмана: ведь весь заказ затеял сам Кампанини. Тогда в чём же дело? На чём ему меня ловить? Башкиров послал телеграмму русскому консулу в Чикаго Волкову, прося его энергично вступиться за «Апельсины». В крайнем случае, есть ещё Мак-Кормик, который субсидирует это предприятие.

5 января

Оглянувшись на результат моей четырёхмесячной американской деятельности, с её концертами, успехами, длинными критиками, я неожиданно в итоге нашёл большой, круглый ноль: опера висит в воздухе, Адамс безмолвствует и концертных приглашений нет. Стоило ехать в Америку! В сущности, конечно, стоило. Ибо ужасные разбои в России, голод в Петрограде, озлобленная чернь и полная бесперспективность для композитора и пианиста – в тысячу раз хуже здешних маленьких неудач. Надо выяснить вопрос с оперой, переменить менеджера и достать деньги для саморекламы. Вот ближайший план.

Неожиданно интересным вышел сегодня большой обед, устроенный в честь Рахманинова обществом «Богемцев». Обед был дан в большом зале «Билтмор» - отеля человек на триста, а может, на шестьсот. Я сидел за столом «приглашённых», но стол был так велик, что я лишь к концу обеда заговорил с Рахманиновым, подойдя к нему. Рахманинов, по обыкновению, очень милым тоном, хотя чуть-чуть покровительственным, спросил:

- Ну как же ваши дела?

Меня эта покровительственность человека, у которого дела идут отлично, несколько уколола, и я ответил:

- Да благодарю вас, две недели сидел и писал, и один акт готов.

Рахманинов, который не сидел и не писал два года, удивился:

- Не очень ли уж скоро пишете, Сергей Сергеевич? - спросил он.

Я ответил:

- Видите ли, Сергей Васильевич, когда уж очень хочется сочинять, я стараюсь себя не сдерживать...

- Да, да, конечно, - сказал Рахманинов, - вы мне как-нибудь сыграйте, что вы написали.

Я ответил добродушно:

- Да ведь вы всё равно ругаться будете...

Рахманинов ответил тоже добродушно:

- Это неизвестно. Я ведь ещё не совсем потерял способность к восприятию.

На этом мы расстались, я пообещал позвонить.

С американской публикой Рахманинов держал себя очень любезно, но сквозь эту любезность они не замечали высокомерия и тонкой издёвки. Когда его огромной овацией просили сыграть, он ответил, что находит приличным случаю сыграть итальянскую польку, которую он записал с заводного органа. И сыграл её, надо отдать справедливость, блестяще. Когда публика, не чувствуя того, что ничто лучшее не прилично случаю, расплескалась в бешеных аплодисментах, --">