Фёдор Фёдорович Сопрунов - Своим путем

Своим путем

Принято считать, что каждый человек может написать хотя бы одну книгу — книгу о собственной жизни. Но написать о себе так, чтобы биографическое повествование представляло всеобщий интерес, сможет только человек, который сам является личностью, за плечами которого большая гражданская судьба, сопряженная с судьбой страны, с судьбой истории.

Такой личностью, безусловно, является Федор Федорович Сопрунов, крупный ученый, организатор науки, общественный деятель, коммунист. Дело, конечно, не только в сегодняшних заслугах автора, но в том духовном и гражданском опыте, который обретен им на трудных жизненных дорогах и позволяет не просто описать, но с высот советского патриотизма осмыслить прошлое.

Россия кануна Октябрьской революции, Париж 20-х и 30-х годов, политические течения во французском студенчестве и русской эмиграции, армия буржуазной Латвии и установление Советской власти в Прибалтике, участие в боевых действиях в составе красноармейских частей, фашистские застенки, послевоенная Москва — все эти вехи биографии выстраиваются Федором Сопруновым в напряженное повествование, обращенное к молодежи, советскому юношеству. На страницах книги «Своим путем» автор предельно откровенен, критичен в отношении к самому себе, к своему прошлому. Этим и доверительна эта книга, которая учит гражданской решительности, нравственной цельности, политической определенности, учит любить социалистическую Родину.

ТИЛЬДА

ОТЕЦ

«Крр… Крр… Крр… да по речке… Крр… Крр… да по Казанке». Рядом, на кухне, отец вертит ручку фарфоровой кофейной мельницы, прикрепленной к стене, и напевает любимую песню.

«Дапоречке…» — передразниваю мысленно отца. — Глупо. При чем тут «да»? — Повторяю про себя слова по-французски, вставляя «oui» вместо «да», и со злорадством убеждаюсь в бессмысленности песни.

Открываю глаза и смотрю на брата Александра, который уставился на меня мутным со сна взглядом. Смазанные брильянтином волосы брата не растрепались за ночь. Сохранился безупречный пробор. Пожимаю плечами и всей пятерней взлохмачиваю свою шевелюру.

Диван-кровать, на котором спит Алька, стоит у противоположной стены нашей общей комнаты. Комнату делит на две половины невидимая, но твердо обусловленная линия от середины окна до камина. Иронически разглядываю хоккейные клюшки и огромные кожаные перчатки на стене над диваном брата и лыжи и бутсы в углу у изголовья.

Алька щурит глаза, рассматривая французские и русские книги над моим диваном. Он хмыкает, пробегая глазами по белым корешкам приложений к «Иллюстрированной России»^[1].

Письменный стол брата стоит рядом с моим перед широким окном. На столе у Альки порядок. Все расставлено по местам: лампа «модерн», модные зажигалки, пластмассовый проигрыватель с десятком джазовых пластинок, фотографии кинозвезд и спортсменов. Глупая красивость! На моем столе куча тетрадей и книги. Из-под них выглядывает череп. Настоящий. Он служит пепельницей. Стол человека мыслящего.

Алька вскакивает, раскрывает окно, хватает гантели и начинает свои упражнения, не переступая на мою половину комнаты. Отворачиваюсь к стене.

Брат включает проигрыватель. С минуту колеблюсь: не сесть ли к пианино, которое стоит у моего дивана, и не забарабанить ли этюд Шопена? Сдерживаю раздражение — Шопеном джаз не заглушишь! — нащупываю томик Тургенева.

Алька выглядывает в окно.

— Фию-ю, — свистит он сквозь зубы. — А блондинетка в зеленом джемпере уже на посту.

Украдкой, поверх страницы, бросаю взгляд в окно. Оно выходит на тихий перекресток. В маленьком отельчике напротив живут девицы легкого поведения. «Блондинетка» действительно стоит у входа в отель. Солнце золотит ее волосы.

— Сегодня она что-то рано «делает тротуар», — дословно переводя на русский язык французское выражение, замечает Алька. И доверительно добавляет: — Хороша, а?

Делаю вид, что погружен в --">