Мария Иосифовна Белкина - Скрещение судеб

кувыркается в космосе и не сваливается
оттуда к нам на головы, вдруг какая-то патлатая девчонка по руке, по картам,
даже по налету, оставленному на дне кофейной чашечки, пытается — и порой
небезуспешно — поведать первому встречному, что вершит с ним судьба. Быть может,
одна из ее прабабок вот за это самое и горела на костре в отдаленное от нас
средневековье. Кто его знает — человек научился столь широко познавать внешний
мир, а свой собственный, внутренний мир так и остался им еще совсем не опознан!
Вот это-то существо в американских джинсах из пестрых лоскутьев (последний крик
моды тех лет) и укололо меня взглядом.
— Почему вы зло посмотрели на меня? — спросила я.
— Зло?! — удивилась она.— Ну, что вы, совсем наоборот, это я боюсь зла. Я боюсь
незнакомых людей. Я не знаю, чего мне ждать от них. И я собираю всю свою волю,
чтобы сразу, с первого взгляда, определить человека.
«Каждая встреча начинается с ощупи, люди идут вслепую, и нет, по мне, худших
времен..». — писала Марина Ивановна. Должно быть, и она вот так же, как эта
молодая колдунья в американских джинсах, хотела сразу, с первого взгляда,
определить... И ей казалось, что определила, и тому, на кого был устремлен ее
взгляд, тоже казалось, что она проникла в его существо до самых глубин, может, и
ему самому неведомых. Столь напряжен и пристален был этот первый взгляд при
первой встрече.
Но беда Марины Ивановны заключалась в том, что она была близорука и даже не
всегда могла хорошо разглядеть
внешний абрис. Может, отсюда столь частые и горькие ее разочарования и даже
трагедии, которыми неизбежно завершалось ее «мифотворчество», созидание ею
человека, неувиденного, непонятого и творимого ею таким, каким он ей показался,
каким ей хотелось, чтобы он показался, каким он ей в данный момент был нужен. А
он вопреки ее воле, вопреки всей силе ее творческого могущества оставался все
тем же, каким создала его природа-Неприятность и резкость этого ее первого
взгляда, может, и определялась именно тем, что она глядела на тебя столь
пронизывающе своими очень светлыми, прозрачными, льдистыми глазами, глядела
незряче, пытаясь не глазом, а всем своим нутром, всеми своими сверхчувствами
тебя опознать. Глядела и не видела. Но понять это с первого раза было трудно —
ибо она ничем не выдавала своей близорукости, не щурилась, не подносила ничего
близко к глазам, не наклонялась к предметам. Держалась так, словно у нее
отличное зрение, с гордо чуть откинутой назад головой, осанка очень прямая. И я
не сразу поняла, что она близорука.
— У нее глаза ночной птицы, ослепленные дневным светом! — сказала о ней некогда
в Париже Зинаида Шаховская, и это точно. Широко открытые, очень светлые,
прозрачные и холодные. Зря говорят, что у людей с холодными глазами — холодная
душа! Просто у одних глаза подключены к сердцу, у других — к разуму.
«Светлые, немеркнущие глаза — зеленые, цвета винограда»,— писала в своих
воспоминаниях ее дочь Ариадна Эфрон. А в письме ко мне уточнила: «цвета спелого
винограда». А Антокольскому: «Глаза у мамы были без малейшей серизны, ярко-
светло-зеленые, как крыжовник или виноград (их цвет не менялся и не тускнел всю
жизнь)»...
«Тусклые.слюдяные глаза, в которых временами вспыхивали зеленые огни»,—
вспоминает Федор Степун о молодой Цветаевой времен Коктебеля.
«Глаза зеленые, но не таинственно зеленые, не поражающие красотой, смотрящие
прямо»,— это все та же Шаховская.
«Щелкаю с кустов зеленый (как мои глаза, сравнение не мое) крыжовник»,— писала
сама Марина Ивановна Борису Леонидовичу Пастернаку в 1926 году.
«Беглый взблеск зеленых глаз, какая-то, я бы сказала, звериная роскось — в
сторону: видит вас, но как будто смеясь, как будто прячась от вас — очень
светлых и очень зеленых прозрачных глаз»,— это Ольга Чернова-Колбасина. С ней
Марина Ивановна дружила в Чехословакии, они жили


по соседству, а потом в Париже она приютила Марину Ивановну в 1925 году в своей
маленькой квартирке, когда та приехала из Чехии, и где Марина Ивановна
заканчивала поэму «Крысолов».
— Большие глаза ледяной серо-зелености, словно миллионы лет гляделись во льды и
застыли,— грешила я в своих записях.
Зимой на Москве-реке лежали на свету нарезанные кубы льда, только вынутые из
проруби, сохранившие еще ту подводную зеленоватую прозрачность,— вот такими и
были --">