Сальвадор Дали - Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим

Сальвадор Дали Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим

A Gala-Gradiva celle qui avance.

Гала-Градиве той, что вела меня вперед.

Ну не гений ли я?

В шесть лет я хотел стать поваром. В семь – Наполеоном. Да и позднее мои притязания росли не меньше, чем тяга к величию.

В дневнике Стендаля приведены слова некоей итальянской маркизы, отведавшей мороженого в знойный летний вечер: «Как жаль, что это не греховное удовольствие!» Так вот, когда мне было шесть лет, есть прямо на кухне было серьезным прегрешением. Входить в эту часть дома мне было запрещено родителями. Помню, часами, глотая слюнки, я улучал момент, чтобы проникнуть в святая святых, место безумных наслаждений. И, наконец, прорывался туда, преследуемый криками служанок… И, рискуя и задыхаясь, хватал то ломтик сырого мяса, то жареный гриб, испытывая такую радость и невыразимое счастье, что одно это усугубляло вину.

Все остальное мне позволяли. А вот входить на кухню – ни-ни. Я писался в постель чуть ли не до восьми лет – только ради своего удовольствия. В доме я царил и повелевал. Для меня не было ничего невозможного. Отец и мать разве что не молились на меня. На день Инфанты я получил среди бесчисленных подарков великолепный костюм короля с накидкой, подбитой настоящим горностаем, и корону из золота и драгоценных камней. И долго потом хранилось у меня это блистательное (хотя и маскарадное) подтверждение моей избранности. Помню: служанки бдительно следили, чтобы запрет не нарушался, и чуть что – прогоняли меня… И вот я стою как вкопанный в полутьме коридора, одетый в свое королевское платье, в одной руке – скипетр, в другой – вздрагивает хлыстик: вот я их сейчас отхлещу, этих скотин, будут знать, как смеяться надо мной! Такие сцены разыгрывались, как правило, ближе к полудню – в тот томительный летний час, когда в спертом воздухе рождаются миражи. Я прячусь за приоткрытой дверью кухни и слышу, как скачут за мной галопом эти женщины-животные с красными руками, вижу их могучие крупы, встрепанные гривы. Из полуденного зноя и смутного шума обеденных приготовлений ко мне доносится кисловатый дух женского пота, виноградных ягод, топленого масла, выдранного из кроличьих подмышек пуха, почек и майонеза – предвосхищающих аромат еды – и все вместе сливается в какое-то подобие конского запаха. Белок разбитого яйца, сверкающий как луч солнца, пробивается сквозь клубы дыма и тучи мух и блестит точь-в-точь как пена, что сбивается на губах исхлестанных в кровь лошадей после долгого пыльного бега. Как уже говорилось, я был избалованным, испорченным ребенком…

Мой брат умер от менингита семи лет, года за три до моего рождения. Отчаявшиеся отец и мать не нашли иного утешения, кроме моего появления на свет. Мы были похожи с братом как две капли воды: та же печать гениальности (Позже, в 1929 году, у меня появилось четкое осознание своей гениальности, и оно так укрепилось во мне, что не вызывает никаких так называемых возвышенных чувств. И все же должен признать, что эта вера во мне – одно из самых приятных постоянных ощущений), то же выражение беспричинной тревоги. Мы различались некоторыми психологическими чертами. Да еще взгляд у него был другой – как бы окутанный меланхолией, «неодолимой» задумчивостью. Я был не так смышлен и, видимо, взамен наделен способностью все отражать. Я стал в высшей степени отражателем из-за своей «искаженной полиморфности», а также феноменальной отсталости в развитии; запечатлев в памяти смутные райские воспоминания грудного младенца – эротического происхождения, я цеплялся за удовольствия с безграничным упрямством эгоиста. И не втречая сопротивления, становился опасным. Как-то вечером я до крови исцарапал булавкой щеку моей дорогой кормилицы – только за то, что лавка, куда она меня водила покупать мои любимые лакомства, была уже заперта. Итак, без сомнения, я был жизнеспособен. Мой брат был только первой пробой меня самого, вплотившегося в невозможном, абсолютном избытке.

Сегодня мы знаем: форма всегда есть результат инквизиторского насилия над материей. Пространство давит на нее со всех сторон – и материя должна упираться и напрягаться, хлестать через край до предела своих возможностей. Кто знает, сколько раз материя, одушевленная порывом абсолютного избытка, гибнет, уничтожается? И даже куда более скромная в своих притязаниях, более приспособленная материя сопротивляется тирании --">