Владимир Дмитриевич Дудинцев - Три интервью с Владимиром Дудинцевым

решение — проголосовала против моего романа. В моем присутствии. Правда, члены редколлегии перед этим за сутки по очереди говорили со мной и хвалили роман. Один даже письменно выразил свое восхищение. Но когда голосовали, все подняли руку против. Вот вам классический пример добродушия.

Теперь Казакевич. У него была «Литературная Москва». Казакевич читал, хвалил, потом затрепетал: «Нет, не могу, не могу…» Но я попросил: «Эммануил Генрихович, золотой! Не говорите никому, что отвергаете роман! Возьмите сейчас под мышку рукопись и громко скажите, что вы идете с автором готовить рукопись к печати. И на два дня уедемте. Вино ставлю я». Так мы и сделали. Вино поставил он сам, и два дня мы пировали и рассказывали анекдоты. Конечно, кто-то сей же час донес Симонову. Это и было моей целью. Роман лежал у Симонова в «Новом мире» и даже хорошо читался, но было определенное колебание: резко против был Агапов.

Но тут роман пошел в набор. А потом начался читательский ажиотаж, обсуждения в Союзе писателей, у входа конная милиция, восторженное выступление Паустовского. И наши «ястребы». Пленум Союза писателей, на котором я впервые потерял сознание. В обморок упал в зале. И было с чего: там были такие чудовищные крики, такие дикие обвинения… Выходит на трибуну Симонов: ну, думаю, заступится. А он произнес прокурорскую речь. И тогда все посчитали, что он меня предал. Интересно, что Казакевича, который отказался печатать. не ругали, не ругали и Храпченко. который устроил спектакль с редколлегией, а вот Симонова, который напечатал, — ругали. Почему? Потому что Симонов совершил поступок, а от тех, кто совершает поступки, люди требуют, чтобы они шли до конца. Добродушные люди очень требовательны к другим. А я считаю, что Симонов выполнил свою задачу, ракета вынесла спутник на орбиту, ей осталось войти в плотные слои атмосферы — и сгореть. А в те времена наша атмосфера была очень и очень плотной. Он и сгорел, его вскоре отправили в Ташкент на два года. Так что с позиции победы добра, даже ругая меня, он поступал правильно — ведь тогда у него еще оставался журнал.

— Но тогда ведь вы так не думами?

— Не думал. Но тогда я сам еще не понимал сущности добра, я сам был еще не добр, а добродушен.

После всей этой истории, когда начался тяжелейший период в моей жизни, Симонов, который еще не уехал в Ташкент, не здоровался на людях, не подавал мне руки. Это было очень тягостно. Я подаю — а он не подает. Но потом, отойдя в угол, он останавливался, оборачивался и — мне подмигивал! Когда застрелился Фадеев. Симонов стоял у гроба в почетном карауле, а я с кучей писателей толокся возле и вдруг вижу. Симонов мне подмигивает. Лет через десять только мы стали с ним здороваться, и я услышал знакомое: «Ста'ик, как дела?» Именно Симонов подвел меня к пониманию вооруженного добра.

Все эти черные годы я жил поддержкой неизвестных читателей. Страна большая, и в ней оказалось много людей, разделяющих мои взгляды. Сколько раз, бывало, в критический момент вдруг жена говорит: «Убирала у тебя на столе, подняла картон — а тут деньги!» Кто положил — неизвестно. Ко мне приходили много разных людей.

— Может, кто-то из коллег, писателей? Не подозреваете писателей в благотворительности?

— Нет, не подозреваю. Писатели давали взаймы, когда я просил. А потом, если они умирали или разводились, то оставляли женам право взыскания. И уж жены взыскать не забывали. Один раз покойный Ваня Переверзев, артист, привел меня к себе, открыл диван, где у него глубоко, как в колодце, лежали пачки денег, и сказал: «Бери, сколько надо. Будут — отдашь!» А вот незнакомые люди присылали мне анонимные переводы, сберкнижки на предъявителя. Или, помню, как-то перед Новым годом, когда в доме вообще ничего не было, пришел посыльный из гастронома и втащил огромный, роскошный заказ. Чего там только не было! Это явно был дар анонимного большого начальства.

— До сих пор помните?

— Разве я могу об этом забыть? Я на всю жизнь благодарен этим неизвестным людям; они поддержали мой дух. Так что мне не на что жаловаться. Но это с разных сторон проявляло себя добродушие. Добро же проявилось в лице гонимых представителей биологической науки. Они не только не скатывались на позиции Лысенко, испытывая материальные трудности почти такие же, как и я, но и продолжали бороться против него, обдумывали, что делать. И они увидели во мне союзника. Начали приходить, дружить. У них я начал проходить биологическую --">