Андрей Ефимович Черцов - В огне торпедных атак

Андрей Черцов В огне торпедных атак

Андрей Ефимович Черцов

Море зовет

В камышовых плавнях и в лесах за рекою тогда только что отгремели бои между красными отрядами и белогвардейскими бандами. На Кубани прочно обосновалась Советская власть. Но станицы продолжали еще шуметь, устраивая новую жизнь.

Зажиточные казаки и кулачье из иногородних, недовольные установившимися порядками, злорадствовали по поводу каждого мелкого промаха и неудачи местной власти, всячески вредили ей. Большинство же — середняки и бедняки — радовались избавлению от вечной кабалы.

Мой отец, Ефим Черцов, бывший кавалерист-красноармеец, был всегда в курсе станичных дел. К нему шли за советом, с жалобой. И он для каждого находил доброе слово.

В памяти хорошо сохранилась сходка на площади, решавшая вопрос о создании первого колхоза. Страсти разгорелись. Богатей, потрясая кулаками, кричали:

— Долой, не хотим!

— И баб наших общими сделаешь?

— С голоду подохнем…

Отец, крепкий, коренастый, спокойно стоял среди них и насмешливо отвечал:

— Ты бы, Спиридон, помолчал о голодной-то смерти. Сколько у тебя в сарае хлеба зарыто? И Спиридон действительно затих. А отец тем временем взялся уже за другого:

— Не тебе бы, Петр, о бабах печалиться. У тебя хоть и борода седая, а ни одной солдатки не пропустишь, всех приласкать стараешься.

Петр, седой, благообразный старик, тоже примолк, только в бессильной ярости потряс палкой.

Рядом с отцом, уцепившись за его шаровары, стоял я, маленький, босоногий, прислушивался к зловещим выкрикам из задних рядов толпы:

— Смотри, Ефим… Поплачешь кровавыми слезами! Отец, гневно выпрямившись, сверкнул глазами.

— Кто там? Выходи, поговорим начистоту! И с презрением сплюнув, добавил:

— Струсил… А меня, красного казака, не испугать. Мы за новую жизнь голов не жалели. Так-то, граждане, — обращаясь уже ко всем, продолжал он. — Не такие ли крикуны загнали тогда нас к берегу Кубани и на пики подняли над обрывом?..

Отец сорвал через голову рубаху, обнажая грудь со страшным багровым шрамом.

— Смотрите, какую отметину сделали. И то не испугался…

Во мне росла гордость за отца.

— Мой отец самый смелый, — хвастался я ребятам, — никого не боится.

И сердился на мать, которая вечерами, когда в доме собиралась вся семья, говорила:

— Постерегся бы ты, Ефим. Что у тебя, две головы на плечах? Убьют, куда я с малыми денусь?

— Ничего, — отшучивался отец, — не так страшен черт, как его малюют. Верно, Андрейка?

— Верно, — соглашался я и забирался к нему на колени.

Я любил такие вечера. Трещал огонь в печи, и было как-то особенно хорошо в небольшой хате, которую мы снимали у одного из богатеев. Отец рассказывал о войне, о знаменитом походе Таманской армии. Я прикрывал глаза, и мне грезилось, что в одной из бричек трясемся и мы вместе с матерью и старшим братом.

А отец тем временем уже спрашивал брата:

— Ну как, сынок, уроки приготовил?

— Все, папа.

— Учись хорошенько. Теперь наша власть, много грамотных людей надо.

— Я механиком буду на тракторе, — уверенно говорил брат.

— А я моряком! — мечтательно вставлял я, спрыгивал с колен отца и лез на лавку, посмотреть прибитую на стене репродукцию картины Айвазовского «Девятый вал». — Во, какие волны, а моему кораблю все нипочем.

— Сперва подрасти, морячок, — ласково обнимала меня мать.

— Подрасту и буду моряком, — упрямо твердил я.

— Будешь, будешь, сынок, — отец брал меня на руки и подбрасывал вверх, насколько позволял наш низенький потолок.

Долгожданным было для меня в том году первое сентября. Еще с вечера приготовил специально сшитые для школы рубашку и штаны, начистил первые в своей жизни маленькие сапоги. Но самой большой моей гордостью была шапка-кубанка с красным верхом.

Утром брат взял меня за руку и повел в школу. У крыльца нас встретил учитель Яков Сергеевич Деревянко и шутливо сказал:

— Проходи, проходи, иногородний казак.