Франсуаза Саган - Музыка на исходе ночи

презираешь, не имея на то права. А надо будет, оплачу также билеты на самолеты — пусть уносят подальше от тебя, притом чаще и чаще. И еще, если надо будет, мелодией этой оплачу другую квартиру и другую машину, чтобы наши обе жизни разделились, чтобы я стал спокоен и чтобы вечером мог насвистывать и чистить зубы без малейших помех!

В зеркале он увидел, как лицо его жены краснеет, как она отступает на шаг, он увидел, как глаза ее наполняются слезами… потом она повернулась к нему спиной и вышла из ванной. Он поднес щетку ко рту, сердце его билось: только что он был просто жесток. И он предугадывал почти с кротостью, смешанной с жалостью и горечью, примирение в постели, фальшивое и вечное примирение — уже близкое… Он поранил десну и взирал безучастно на капли выступающей крови. К его собственному удивлению, немного замкнутый чужак напротив вдруг улыбнулся. До-ми-соль, фа-ми-соль… Нашел! Эта мелодия — для органа! Не для того бесцветного чопорного инструмента католической свадьбы, но большого органа с его свободным, трепетным звучанием. Он, конечно, поведет лейтмотив сразу же, без украшательств, быть может, с помощью трубы… Насвистывая, он направился в спальню твердым шагом, шагом солдата-победителя. «Какой же печальной битвы я победитель…» — подумал он, увидев на поле боя свою мрачную побежденную, облаченную в гордость и ночную рубашку, — обе одинаково прозрачные. Чтобы он мог почетно отступить, ему надо было еще заставить себя коснуться плеч этой женщины, и он склонился над ней, поддавшись смутному желанию…

Анита с неприязнью следила, как он устраивается рядом. «Пришел побеждать снова», видно, так думала она (словно их объятия стали бы его победой). Он чувствовал в этой полутьме ее нервозность. Он изо всех сил старался дышать ровно, глубоко, как полагается дышать спящим; но странным образом это нарочито ровное дыхание его утомляло. А еще он сдерживал кашель и желание курить, столь же неотвязное, как и желание рассмеяться. Потому что сейчас лицо Аниты с его красноречивой мимикой было совершенным — и комичным — воплощением гордости, попираемой телесным томлением… Она так быстро к нему подалась — подалась в столь же безотчетном порыве чувственности, как ранее отодвинулась безотчетно-враждебно, — что столкнулись они резко и нелепо; секунда — и он спросил бы ее, не случилось ли чего, но, слава Богу, уразумел смысл этого движения. А потом — лишь образ Лауры, втайне им вызванный, помогал ему не слабеть. Анита, забыв себя, извивалась в криках, в конвульсиях — он продолжал дышать с равномерностью подлинного метронома; еще несколько усилий, еще, и он сможет безнаказанно повернуться к стене, погружаясь в сон, восстанавливающий силы, ничем не нарушаемый…

— Как могли мы прийти к такому? — послышался голос Аниты, голос слабый и печальный, почти как у этой красивой актрисы в «Хиросима, любовь моя», некстати подумал он. Последняя надежда заставляла его молчать, но тот же нежный голос продолжал:

— Не делай вид, что спишь, мой родненький. Ответь мне… Как могли мы прийти к такому?..

И он услышал, что, не желая того, задает — жалким тоном — свой вопрос:

— К чему? К чему прийти?

— Понаговорили друг другу столько ужасных вещей…

— А-а… это, — сказал Луи с облегчением, потому что на миг оробел при мысли, что намекает она на нечто в их недавних утехах, но, к счастью для Аниты (как, впрочем, и для многих женщин), желание мужчины уже само по себе было доказательством любви — одно лишь проявление этого желания, похоже, лишало сомнений натуры страстные.

— Ну как… по глупости; погорячились… это нестрашно, — сказал он успокаивающим тоном. — Давай, спи.

— Это нестрашно?.. Ты и вправду веришь в то, что говоришь?

О нет, в то, что говорил, он не верил, но не было у него желания именно ей в этом признаться. Другое дело — Лауре или Бобу, лучшему другу, или своей матери, или консьержке, неважно кому, только не ей. У него не было желания говорить с ней о чем бы то ни было (и особенно о единственной вещи, о которой она могла по-настоящему просить, чтобы он говорил — притом ей одной, — о нем и о ней, о них и их будущем).

«Это стало несносным», — подавил он вздох, а Анита, приподнявшись и опершись на локоть, склонилась к нему; ее опущенная голова была скрыта волосами. Он чувствовал тонкий запах ее духов, смешанный с запахом ее тела, их тел после любви и который был для него самим запахом счастья, блестящим и нежным… и безумные --">