Сергей Валерьевич Мельников - Мы будем гореть в аду вместе

начал пьянеть и я. Допились мы до пьяных слез. У меня катятся сплошным потоком, Борька носом хлюпает, трясёт могучими плечами.

– Костян, мне так стыдно.

– За что тебе стыдно, Борь?

– Я – подлая тварь, Костян. Прости меня.

– За что простить, о чём ты?

Борька отворачивается и опрокидывает рюмку в открытый рот.

– Я твою Томку любил, ты знаешь. С ума из-за неё сходил так… – Борькин кулак, сжатый до побелевших пальцев, затрясся над столом. – Кишки скручивало, когда видел. А она выбрала тебя. А когда это… Это всё случилось…

Он всхлипнул.

– Я подумал: «Хорошо, что она тогда выбрала тебя. Я бы не пережил сейчас». Прости, Костян. Я порадовался, что больно тебе, а не мне.

Я молча сделал то же, что Борька в машине, и мы давились лбами, заливая слезами обветрившуюся колбасу.

***

После похорон я сбежал. Это свинство, но мне было всё равно: одним больше, одним меньше. Как зашёл в кафе, сразу увидел её огромное фото с чёрной лентой. Томка щурится, придерживая рукой соломенную шляпу. Золотистые капли солнца, просочившиеся между соломинок, усеивают её лицо, мешаются с веснушками, прыгают по сморщенному носику. Она смеётся, и я помню отчего она смеётся. Это я её рассмешил перед тем, как спустить затвор. Борька выбрал мой лучший снимок, и это было невыносимо. Лучше б там висела фотка из паспорта.

Я был неприлично поспешен, когда принимал соболезнования. Мимо меня проходили близкие и не очень знакомые, как актёры театра «кабуки» с масками скорби на лицах. Они шаркали полусогнутыми ногами, тихо под нос бормотали свои однообразные соболезнования, и через десять минут обсуждали рецепты маринованных огурцов и проигрыш "Спартака". Почему тихо, почему шепотом? Мы в библиотеке?

Я часа не вынес, выскочил “в туалет”, пролетел через кухню на улицу. Я был абсолютным эгоистом в своём горе, и не хотел им ни с кем делиться. Пусть рыдают её родители, лицемерно завывают тётки с её работы, мне плевать на них на всех. Никто из них не знал её так, как я. Никто из них не имеет права на это горе. Оно моё. Они поплачут и будут жить дальше, а я не могу.

Поэтому я пошёл домой. Я чувствовал, что боли недостаточно, надо добить, дожать. Зажмурившись, распахнул дверь, как открывают топку паровоза. Вместо жара меня опалил аромат нашего счастья: запах духов, приправ, её. Из комнаты, вихляя задницей, выскочил Ширик, официально Шираз, наш пёс, угольно-чёрный кане-корсо. Не добежал до меня метр и замер. Это был всего лишь я. Он развернулся, и разочарованный ушёл.

А потом я сидел на диване и рассматривал люстру так, будто первый раз видел, будто не мы с Томкой её покупали. И я думал о том, какая она тяжёлая, и как крепко и надёжно держит её потолочный крюк. А пока я на балконе развязывал закисший узел бельевой верёвки, зазвенел телефон, и я услышал фальшиво-бодрый голос брата:

– Кость, а приезжай к нам, до следующего лета. Ты давно хотел.

– Брат, я на неделю хотел, ну на две, а не на год.

– Давай, приезжай, возражения не принимаются. Дети по тебе соскучились, Олька рада будет. Книгу свою допишешь, наконец, в тишине и спокойствии.

– Не пишется книга, Антох.

– Тут запишется, – засмеялся брат и сразу замолк: слишком жалко вышло.

Я молчал, механически дёргая натянутую верёвку, как гитарную струну.

– Антох, а с чего ты мне позвонить решил?

Он замялся.

– …Не знаю, неспокойно на душе стало. Приезжай, ни к чему тебе одному там сидеть. Тебя в Москве сейчас что-нибудь держит? Нет. Давай. Позвони как выедешь.

***

Я выехал на следующий день с одной спортивной сумкой, камерой и ноутбуком. Гнал без остановок днём, останавливался в какой-нибудь гостишке на ночь. Стартовал ни свет ни заря, оставив в номере полупустую бутылку коньяка и мчался к следующему ночлегу. Ни менты не остановили, ни в столб не врезался. Ехал, ещё пьяный, рыдал, сквозь слёзы жал на газ, шёл на обгоны, и, как назло, ни гвоздя, ни жезла, ни дерева мне в бампер. Доехал живой, здоровый, с двумя выжженными бороздами на щеках. К полярному кругу слёзы кончились, рыдал желчью.

Я приехал в обещанные тишину и спокойствие, а писать не могу. Ни строчки. Сажусь, открываю ноут, туплю в него несколько минут, закрываю. Иногда получается пару слов набить, но от них несёт такой фальшью, что мочу безжалостно. «Белизной» бы залил, чтоб не росло там больше ничего.

Прошла осень в бесплодных поисках новых смыслов, и день схлопнулся до пары часов. Я с утра до вечера пропадал в сопках с большим термосом, полным горячего --">