(Леди Феникс) - На краю темноты (СИ)

пятнами мажут чисто вымытые оконные стекла. Перед Ирой на столике — привычная чашка кофе, перед Стасом — внушительная бутылка коньяка.

— Устал я, Ириш. Безумно устал.

И сейчас, контрастом с такой ожившей и легкой Ириной, он, обессиленный, выпотрошенный и одинокий, выглядит особенно жалко — с заметной сединой на висках, глубоко залегающими морщинами и опустошенно-безразличным взглядом подбитого, умирающего зверя.

— И что? — Ира насмешливо-недоверчиво вздергивает бровь. — Думаешь, где-то в другом месте лучше будет? Нет, Стас, не будет, уж я-то знаю.

— Может и не будет. Но попробовать стоит.

Небрежно швыряет на стол пару купюр и, поднявшись, хрупкого плеча касается в мимолетном усталом жесте.

— Прощай, Зиминух. И не повторяй моих ошибок. Самое главное береги.

Уходит не оборачиваясь.

Время прощаться с городом напрасных надежд.

========== 15. Однажды зажженное солнце ==========

Покурим. Обними и уходи.

А на память привокзальные огни. ©

Последние дни декабря разносятся по ветру вместе с мягким снежным пухом; на улицах — тепло и снежно. Громады сугробов высвечиваются замерзшими фонарями, рассеянные желтые отблески ложатся на вагоны неровными кляксами.

На перроне безлюдно и серо; сонная проводница у приоткрытой двери поезда кутается в распахнутое пальто, переругиваясь с кем-то в глубине вагона. И кажется сейчас, что не осталось в мире больше ничего — лишь это раннее блеклое утро, бесконечный снег, тяжелая громада поезда и тишина.

И сейчас, поправляя на плече спортивную сумку с минимумом вещей, Стас молча смотрит на Катю, сам толком не понимая — зачем позвонил ей вчера, чтобы сказать, что уезжает; зачем она пришла в этот заснеженный час его проводить. Просто смотрит, как снежная пыль оседает на полупрозрачном синем шарфе, путается в золотистых растрепанных завитках, и молчит.

— Поезд номер… — неразборчивый голос диспетчера сквозь безмолвие кажется неестественно громким, бьет по ушам.

— Вам пора.

— Спасибо, что пришла.

Шикарный диалог, что и говорить.

Стас еще пару секунд смотрит в светлое лицо, смягченное теплыми бликами придорожных огней, — будто запомнить пытается ее вот такой, растерянно-тихой, сдержанно-чужой, прохладной, словно морозное зимнее утро перед солнечным ясным днем.

Откуда в тебе столько света, девочка?

— Да не за что, — усмехается едва заметно уголком губ. — Удачи вам. — И не дожидаясь, когда он рванет на себя дверь поезда, разворачивается, не размениваясь на бессмысленные обезличенно-вежливые прощания. А Стас так и застывает на месте, не в силах сделать тот самый последний шаг вперед — в новую неизвестную жизнь.

— Лаврова, — и голос ломается снова на хрип. Катя, обернувшись, смотрит вопросительно с прохладным недоумением — но Стас и сам не знает, что мог бы сказать. Просто в два шага перемахивает через снежный занос, а потом неловко, как-то совсем неуклюже тянет ее к себе, прижимая крепко-крепко — так, что пушистые светлые пряди щекочут лицо, а тонкий запах зимы, свежести и цветов захлестывает волной.

— Спасибо, — полушепотом-полухрипом.

— За что? — непонимающе выдыхает Катя куда-то в шею.

— За все. Ты знаешь. — На миг закрывает глаза — как будто хочет вобрать ее всю в себя: цветочный запах духов, апрельскую синь строгих глаз, тепло, сияние, свет. — Спасибо.

Подхватывает с земли намокшую от снега сумку и скрывается в поезде, больше не обернувшись.

Зная: теперь остаток его пути будет освещать строгий прохладный свет. Чтобы ни произошло, отныне и навсегда — потому что часть этого света навсегда останется в нем.

Листы календаря осыпаются пожухлой листвой — год неуклонно подходит к концу. Бесконечный тяжелый год — хотя какой год у них был простым?

Ире страшно надеяться, мечтать, ждать — но так хочется, чтобы, однажды начавшись, ничего уже не заканчивалось: чтобы неизменно каждое утро просыпаться с Пашей в одной постели, готовить по очереди завтрак, ездить на выходных на дачу, кататься на лыжах и пить глинтвейн у камина; ходить в гости к друзьям или пропасть с радаров, отключив телефоны и

--">