Клифф Хэнгер - Не в себе

этим лесом раз и навсегда – вот, что занимало его мозг. Он не заметил, как вышел к незнакомому болотцу. Отец же, совершенно забыв о сыне, с упоением резал шляпки груздей в начале леса, от напряжения по-змеиному высунув язык.

Сын огляделся и решил, что на этом-то болотце он и наберёт свою победную корзину. Шаг за шагом, с кочки на кочку, шагал он, наполняя корзину сомнительными грибами. Пахло дурманяще-сладко пряным болиголовом. Захотелось лечь в мягкий мох, свернуться калачиком, закрыть глаза и уснуть. Свежие следы от копыт и от жизнедеятельности кишечника лосей убедили его не делать этого. В мозгу на разные голоса занудели Сладков, Соколов-Микитов, Бианки и Пришвин.

Потеряв бдительность, он в какой-то момент оступился, и жижа, чавкнув, поглотила ногу выше сапога. Корзина отлетела в сторону, грибы рассыпались. Спасать бы себя, выползать, но нет, он стал бороться с трясиной, цепляясь за сапог пальцами. Потом в мозгу кольнуло: что скажет отец, если я утону тут бесславно, не набрав грибов. Из оцепенения его вывел крик.

«Ааа, грибы рассыпал! Раззява!» – это кричал отец и мчался к нему так быстро, насколько позволяли его два ведра с грибами. Потом подскочил сзади, ухватил сына за капюшон и вытащил его вместе с сапогом-предателем. Болото, упустив добычу, недовольно булькнуло. Он дрожал и часто-часто дышал, как перепуганный щенок. Полунормальный же отец весь обратный путь недоуменно клокотал: как же, как же, ну, как же это его сын (его! сын!) умудрился уйти с намеченного маршрута, залезть в болото, рассыпать грибы, да ещё и сидеть истуканом в болотной жиже.

Отец постоянно находился в движении, просто не мог спокойно сидеть на месте. Даже когда читал в кресле книгу, качал ногой. Прекрасно ориентировался на незнакомой местности. Всю юность провёл в походах и бесконечных турслётах, полётах между сном и явью. Рождение такого увальня-сына было для него настоящей пощёчиной. Он всё время пытался развить или пробудить в своём отпрыске то, что по его мнению должно было быть в каждом нормальном человеке. Или хотя бы в полунормальном, каким считали его самого.

Каждая такая попытка была безуспешной, он только развивал в сыне невроз, а в себе пробуждал отчаяние и какую-то склонность к садизму. Если сын ныл, что устал, он специально делал лишний крюк, когда они возвращались домой. Если же сын жаловался, что боится темноты, специально выключал свет. Родитель жёстко высмеивал его страхи, в то же время обмирая от жалости к своему непутёвому ребёнку, и в какой-то момент ему самому стало казаться, что состоит теперь он из двух сущностей.

Одна стремилась принять сына таким, каким он есть, другая требовала садистского веселья в духе «падающего подтолкни». Такая борьба продолжалась в нём много лет. Вот и сейчас: сын пришёл к нему поделиться счастьем – новая интересная работа в университете. Это очень порадовало одну из сущностей. Однако сын заявился, как болван в узких неудобных ботинках, следуя своим мифическим представлениям о виде настоящего лектора. Чем спровоцировал вторую сущность. Пришлось выкрикнуть, что этот слабак не сможет дойти до дома пешком.

Естественно, сын заглотил крючок и тут же ринулся доказывать обратное. Стал поспешно доедать, поперхнулся, измарал рубашку в соусе и неуклюже побежал в ванную застирывать. Одна из сущностей отца сжалась от нежности к своему непутёвому гадкому утёнку, а вторая, деловито выудив из аптечки упаковку ваты, поспешила незаметно засунуть ему сюрприз в носки ботинок.

Зыбкие границы между нормальностью и безумием начали стираться.

Важно то, что сын с молчаливым одобрением принял игру отца. Роль мученика ему явно нравилась, хотя, конечно, он никому никогда в этом не признавался. Как древняя старуха, собирающая по крупицам в неверной памяти фрагменты любовных встреч юности, так и он вспоминал все обиды, причинённые ему отцом.

Прокручивая их в мозгу, он вовсе не вынашивал план мести, как можно было бы предположить. Наоборот, представляя очередной разговор с ним, с удовольствием обдумывал, как родитель мог бы ещё поинтереснее и побольнее его ужалить.

Он никому никогда не признавался в этом странном моральном мазохизме. Даже с собой не был до конца честен. Ей же сразу рассказал, растирая свои дрожащие от усталости и боли ноги. Коснулся её: «Пожалуй, я мазохист». Она промолчала. Он

--">