Констанс Йорк - Воскреснуть и любить

храме для убогих?

— А что заставляет тебя каждую ночь напиваться в дым и каждое утро просыпаться в столь странном месте? — ответил вопросом на вопрос Энтони. В голосе его не было ни следа снисхождения. Правда, он знал, что не имеет права судить. Сам был ничем не лучше человека в рубище. Как и любого другого.

— В твоей душе не так уж много жалости к больному старику, верно? Какой же ты после этого пастырь?

— Такой, который считает, что жалость — это напрасная трата времени.

Энтони поглядел на свои золотые часы весом в двадцать четыре карата. Новый ремешок из искусственной кожи уже потрескался.

— Меньше чем через час начнется служба. Можешь остаться. Добро пожаловать.

— Не-а. — Старик зачесался, начав с плешивой макушки и постепенно опуская руку все ниже и ниже, к местам, которые большинство людей на публике предпочитают не чесать. — Я ухожу.

Энтони потянулся за кошельком. Он достал три долларовые бумажки и передал их бродяге.

— Так мы увидим тебя в среду?

Человек небрежно сунул кредитки в карман.

— Не нужно мне вашего милосердия.

— Подумай о том, что такое ужин с друзьями.

— Не желаю я никаких друзей.

Старик сложил свои пожитки, стянул ремнем узел и взвалил его на плечо. Не сказав ни слова, он заковылял к двери и был таков.

Спустя несколько секунд дверь хлопнула снова. В церковь вошла молодая женщина, подталкивая перед собой двух заспанных девочек. Глаза у нее были красные, темные волосы не причесаны, худое тело ссутулилось, словно она пыталась прикрыть детей, если не собой, то хотя бы своей тенью. Энтони не улыбался.

— Вы сегодня рано, Агата. Я даже не успел расставить стулья.

— Я помогу. — Она силилась улыбнуться, что было нелегко, так как половина рта у нее распухла. — Это неважно.

— Вы уже позавтракали?

— Конечно.

— И дети тоже?

— Они так рано не едят.

— Крупа на столе в кухне наверху. Молоко и сок в холодильнике.

— Я не могу…

— Сможете. — Энтони ткнул большим пальцем в сторону коридора и лестницы, которая вела в его квартиру. — Там же возьмете лед, чтобы приложить к губе.

— О, с губой все в порядке. Я просто ударилась о…

— Завернете лед в кухонное полотенце. Подержите двадцать минут, потом двадцать минут перерыва. Повторяйте, пока не начнется служба.

Она кивнула. Через минуту за ней и детьми закрылась дверь квартиры священника.

А Энтони Хэкворт остался наедине с изображением Христа и собственными мыслями.

Ему стало бы легче, если бы не было ни того ни другого. Картина — новая и раздражающая, а мысли — старые и неотступно мучительные.

Он поглядел на изображение, и тишину заполнил голос, которому когда-то зачарованно внимали тысячи прихожан.

— Итак, Помазанник ^[2], вот и наступает воскресное утро. Грядут твои агнцы, а за ними крадется волк.

Энтони не ждал ответа. Святой отец перестал верить в него в тот день, когда сложил с себя обязанности настоятеля одного из наиболее престижных протестантских храмов Новой Англии ^[3].

Он придвинулся ближе. Казалось, четыре лика соединились в один, но Хэкворт все равно не видел их, целиком уйдя в себя.

— Один бездомный агнец, один побитый, а двое маленьких до того голодны и напутаны, что разучились смеяться. Представь себе, Джей Си ^[4], детей, которые забыли, что такое смех. Если, конечно, когда-то они это знали.

Энтони глядел на картину, но его внутреннему взору представало иное зрелище. Он видел алтарь, накрытый белоснежным полотном, простой золотой крест и дароносицы из полированного серебра, наполненные хризантемами, далиями и фруктами осеннего урожая. Все дары благословенной Богом земли на Божьем столе. Для людей, удостоенных Божьей благодати.

— Один бездомный, один побитый, двое голодных и напуганных, — тихо повторил он. — И еще один, разговаривающий с Господом, в которого больше не верит. Вот что такое Божье царство на земле, Джей Си. Добро пожаловать в Кейвтаун. Добро пожаловать в церковь Двенадцати апостолов.

Вечность, в которую Энтони тоже не верил, молчала. А затем, приветствуя наступление воскресного утра, в трех кварталах отсюда зазвонили колокола католического храма святого Павла.

— Жаль, Помазанник, но ничего не поделаешь, — отворачиваясь, сказал священник. — Тебе меня не одурачить. Теперь я слишком хорошо тебя знаю. Если бы у тебя был голос, он бы прерывался от слез.

Кэрол Уилфред была разбужена --">