Галина Дмитриевна Гончарова - Золотое лето

беззащитному, терять единственного родного человека… и не говорите, что это на время! Больно каждый раз! Вне зависимости от времени и возраста!

Федор Михайлович плюнул на все. На титулы, на звания, на то, что Гошка – Воронов, может, единственный наследник династии…

Алексеев?

Да кто там будет слушать какого-то Алексеева? Тьфу на него три раза! Даже если он с главной колокольни страны орать будет, Гошка – все одно Воронов. Сын последней императрицы Русины. А закон… слово Анны – и есть закон.

Купец подхватил мальчишку, прижал к себе покрепче и как мог убедительно заговорил:

– Гоша, сынок, она приедет.

– Правда?

– Она обещала?

Гошка всхлипнул и покачал головой.

– Н-нет… мама сказала, что все для меня сделает. И любить будет. А когда заберет – не сказала.

Федор Михайлович скрипнул зубами.

Все он знал, все понимал, но тора Яна! Неужели нельзя было соврать малышу?! Ну хоть какие-то сроки назвать? Хоть год! Уж что-то решилось бы за год, нет?

И тут же сам себе ответил.

Нельзя.

Рано или поздно дети вырастают. Понять ложь они могут, и принять могут, и сами лгать будут, но простить своих родителей? Простить за этот обман?

Никогда.

– Это потому, Гоша, что ей сейчас очень трудное и страшное дело предстоит. Страну с колен поднимать – не выдох сделать…

– Знаю. А еще мама сказала, что я – ее уязвимое место. И ради меня она что угодно сделает.

– И это не тайна. А потому побереги себя, малыш. И я тебя поберегу. Если ты рядом с ней останешься, и она о деле думать не сможет, и ты в опасности будешь. Знаешь, сколько людей тебя захотят использовать? Даже представить страшно. А если похитит кто? Обидит? Вот мама тебя и отослала. А по срокам ничего не сказала, потому как и сама точно не знает. Уж очень тяжкое ей дело предстоит. Тут не скажешь – месяц или год уйдет.

Гошка длинно вздохнул и прижался поближе к купцу. Федор Михайлович погладил короткий хохолок на макушке мальчика.

– Все можно исправить, пока мы живы, Георгий. Все можно исправить.

– Правда?

– Правда.

Только вот утешить мальчика могли совсем другие слова.

Что мама придет, заберет его, что все будет хорошо. А их-то Федор Михайлович и не мог произнести. Словно горло петлей сдавило.

– Давай помолимся, Георгий. Чтобы все у нее получилось.

– Д-да… пусть все п-получится…

– Твоя мама все сделает, чтобы вернуться за тобой. Она тебя любит. Просто так уж получается, родись она в обычной семье, было бы и легче и проще. Но кровь диктует и спрашивает. Тора Яна могла бы предать, уйти, сбежать, но тогда бы она не была твоей мамой. Она бы сломалась, и ты первый рано или поздно не простил бы ей этого поступка. Как рано или поздно не простишь себе какой-то слабости. Ты ведь не просто Алексеев, ты ее сын и Воронов. В твоей крови право и власть древней фамилии. А власть – это не только привилегии. Это ответственность.

И снова Гошка не стал возражать.

Любит… мама постоянно говорила, как она его любит. И не просто говорила – доказывала делом. Приехала, спасла его, увезла от войны… собой пожертвовала ради сына. Это не пустые слова, это настоящая любовь.

Мамочка, я тебя тоже люблю. Побереги себя, пожалуйста…

* * *

Тор Изюмский мерил шагами площадь.

Нервничал.

Когда Валежный прислал ему письмо, он и глазам-то своим не поверил. Чудо?

Больше, чем чудо!

Или – подделка? Мистификация?

Это тоже возможно… верить не хотелось, но Валежный был до боли, до крови предан Русине. И если для того, чтобы она жила, нужна фальшивка… он не поленится таковую состряпать.

Или все же?..

Ответа не было.

Николай Николаевич так и не смог замереть на одном месте. Только когда медленно подкатил к перрону паровоз, тянущий шесть вагонов, он опомнился, встряхнулся – и вытянулся по стойке «смирно».

Грянул марш.

Медленно, очень медленно, словно время вдруг стало киселем, сквозь который продирались липкие жирные мухи, двое солдат соскочили на перрон, приоткрыли дверцу и приставили лесенку.

И взяли на караул^[2].

Первым из вагона молодцевато выскочил тор Валежный. И помещик Николай Изюмский, глядя в его глаза, вдруг успокоился.

А ведь и верно.

Все будет хорошо?

Она выпрыгнула из вагона так легко, словно ничего не весила. Не стала медленно спускаться по лесенке, придерживая пышную юбку, да и юбки никакой не было.

А что было?

А был тот самый брючный костюм. Да-да, тот самый, пошитый еще в Ирольске и проехавший с Яной через всю Русину. Валежный уговаривал ее --">