Пэлем Грэнвил Вудхауз - Киватель

беседу она и, бросив «Ъ-ку», скрылась.

Человеку в такой ситуации остается один выбор — или уехать на Запад и начать там новую жизнь, или топить горе в вине. Уилмот и так был на Западе, а потому все больше склонялся ко второму варианту.

Как все Маллинеры, родственник мой практически не пил. Если бы любовные дела были в порядке, он удовольствовался бы пломбиром или молоком с солодом, но сейчас требовалось что-то другое.

Он знал, что на Голливудском бульваре есть место, откуда, если ты постучишься дважды и засвистишь «О ты, моя страна», выглянет усатая физиономия. Она скажет: «Да», ты ответишь «Мир и дружба», после чего тебе откроют путь к погибели. Поскольку это ему и требовалось, Уилмот часа через полтора сидел за столиком и чувствовал себя намного лучше.

Трудно сказать, когда он заметил, что напротив сидит еще кто-то. Во всяком случае, подняв в очередной раз бокал, он встретил чистый взгляд истинного Фаунтлероя, а точнее — того самого Джонни Бингли, которого вы, господа, сегодня видели.

Удивился он не очень сильно. На этом этапе человек не удивится и слону в костюме для гольфа. Но заинтересовался и сказал: «Здрасьте».

— Здрассь, — отвечало дитя, подкладывая льда в бокал. — Не говорите Шнелленхамеру, у меня в контракте особый пункт.

— Кому не говорить?

— Шнелленхамеру.

— Как пишется?

— Не знаю.

— И я не знаю, — признался Уилмот. — Но сказать — не скажу.

— Что?

— Да вот это.

— Кому?

— Ну, ему.

— А чего не скажете?

— Забыл.

Они помолчали; каждый думал о своем.

— Вы не Джонни Бингли? — поинтересовался Уилмот.

— Кто?

— Вы.

— Что?

— Бог его знает.

— Так чего надо?

— Моя фамилия Маллинер. Да. Маллинер. И все.

Собеседник то сплывался, то расплывался. В конце концов, его дело. Хочешь — расплывайся. Главное — сердце, я так считаю.

Мысли эти побудили сказать:

— А вы хороший парень.

— И вы.

— Значит, оба?

— Ну!

— Один и один — два, — уточнил скрупулезный Уилмот.

— Точно.

— Два, — повторил мой родственник, загибая пальцы, а кого? Дже-нет-ле-ме-на. Вот! Хорошие люди, джен-те-леме-ны. Один и один. Нет, два и два. Это вроде четыре? А нас двое… Ладно, не в том суть. Бингли, мне худо.

— Ну!

— Худо. Ду-ша бол-лит. Ик! В общем, душа болит.

— А чего такое?

Уилмот решил открыться замечательному ребенку.

— В общем, так…

— Как?

— Ну, вот так.

— А чего?

— Я ж говорю. Она мне от-ка-за-ла. Замуж за меня не выйдет.

— За кого?

— За меня.

— Не выйдет?

— Нет!

— Ну, дела, — сказал чудо-ребенок.

— Да уж…

— Ну, положеньице! Я так думаю, вам худо.

— Точно. Хуже некуда, — признался Уилмот, тихо плача. — Что делать?

Джонни поразмыслил.

— Вот что, — сказал он. — Подальше есть еще одно местечко. Пошли туда.

— Пошли, — согласился Уилмот. — И в Санта-Монику.

— Это потом. Сперва — в местечко, потом — в Монику. Увидим новые лица…

— Уж этого там хватает.

— Значит, пошли.

Наутро, в 11.00 мистер Шнелленхамер ворвался в большом волнении к своему компаньону, мистеру Левицкому.

— Знаете что? — сказал он.

— Нет. А что?

— Приходил Джонни Бингли.

— Если хочет прибавки, сошлитесь на депрессию.

— Прибавки! Да ему и этого много!

— Кому, Джонни? Кумиру американских матерей? А как же улыбка сквозь слезы?

— Если эти матери узнают, что он карлик, да еще не первой молодости…

— Кроме нас с вами, не знает никто.

— Да? Вчера он надрался с одним моим кивателем. Говорит, вроде бы не признался, но между тем моментом, когда их вышвырнули от Майка, до того, как он тыкнул вилкой лакея, у него выпадение памяти.

— Какой это киватель?

— Маллинер.

— Если он скажет газетчикам, Джонни конец! А у нас контракт еще на две картины, 250 тысяч каждая.

— Вот именно!

— Что нам делать?

— Если б я знал!

Мистер Левицкий подумал.

— Надо выяснить, что известно Маллинеру.

— Но спросить нельзя!

— Мы за ним последим. Какой он?

— Идеальный киватель. Тихий. Вежливый. Как это, на «п»…

— Поганый?

— Предупредительный. Тихий, вежливый, пунктуальный, предупредительный.

— Ну, тогда все просто! Если он будет… ну, наглый или хамоватый, мы и поймем: «Знает!»

— А дальше что?

— Подкупим. И как следует, мелочиться некогда. Мистер Шнелленхамер вцепился в собственные волосы.

— Хорошо, — сказал он, когда боль утихла. — Да, другого пути нет. Скоро у меня совещание. Он там будет.

— Значит, следим за ним, как рысь.

— Кто?

— Рысь. Дикая кошка. --">