Марк Александрович Алданов - Вера Николаевна Фигнер

Вера Николаевна Фигнер

Жизнь Веры Николаевны Фигнер, недавно скончавшейся 90 лет роду, всем достаточно известна. В течение четырех десятилетий ее имя было по-настоящему «окружено ореолом». В последнюю четверть века ореол несколько побледнел. Это, конечно, объяснялось тем, что со своим прошлым она в СССР не была даже «оппозицией Его Величества», хотя цену большевикам знала. Само собой напрашивалось сопоставление с Е.К. Брешковской^[1]. Однако именно прошлое Веры Николаевны давало ей право на отдых. Да и как она могла высказываться в России? Советская Энциклопедия (1936-й год) закончила статью о ней словами: «В последние годы Фигнер стала на путь изживания своих старых народнических и народовольческих воззрений». Если бы у автора статьи были сколько-нибудь серьезные материалы для обоснования своего неопределенного намека, он, конечно, остановился бы на нем подробнее. Но Вера Николаевна, очевидно, не имела даже возможности протестовать против этих слов, которые именно ее должны были глубоко оскорблять.

Не скрою, впрочем, сравнение В.Н. Фигнер с Е.К. Брешковской было вообще не в пользу первой. Брешковская (женщина исключительная во всех отношениях) была сама простота в лучшем смысле слова. Никак не скажу этого о Вере Николаевне, в которой за версту чувствовалась grande dame революции или, как кто-то прозвал ее, «революционная Мадонна» (удивительное по нелепости сочетание слов). Этому способствовала, конечно, ее наружность: В.Н. и на восьмом десятке лет сохраняла следы красоты, когда-то, говорят, необыкновенной. Конечно, ее психология была с этой наружностью тесно связана.

В истории мало дел более трагических, чем борьба народовольцев с Александром II. Как будто все здесь соединилось для того, чтобы довести до предела напряженность политической и человеческой трагедии, — от «конституции, назначенной на 1-е марта»^[2], до двух параллельных личных драм: императора и княгини Юрьевской, Желябова и Софьи Перовской. То, что предлагал царю Лорис-Меликов, не было конституцией, но опубликование манифеста об этом, по всей вероятности, сделало бы цареубийство невозможным. И — как столь часто на протяжении двух веков русской истории — об усилении ее катастрофического характера позаботились добрые друзья из Берлина: на известном совещании 8 марта 1881 года Александр III прямо сказал, что его отца «умолял» германский император не давать России конституции. Вильгельм «Великий» был человек птичьего ума и унтер-офицерского образования (этого, в сущности, не отрицал и Бисмарк, при всей своей верноподданнической почтительности в отношении Гогенцоллернов). Но роковой немецкий старичок считал себя вправе вмешиваться и в чужие дела — разумеется, по дружбе и по родственным чувствам.

Мне приходилось встречать многих деятелей революционного движения 70-х и 80-х годов. Некоторых, Г.А. Лопатина (самого замечательного из всех), Н.В. Чайковского, С.А. Иванова^[3], я знал очень близко, и с каждым из них случалось не раз говорить о том в их прошлом, что они считали правильным, и о том, что считали ошибкой. С Верой Николаевной подобный разговор был бы, думаю, просто невозможен, и не только из-за недостаточной близости, из-за разницы в летах: ее культ «Народной Воли» едва ли не граничит с фанатизмом.

С.А. Иванов защищал почти всё в идеях и делах народовольцев. Г.А. Лопатин, напротив, многое, очень многое, признавал тяжкой, печальной ошибкой — и резко отделял Александра II от Александра III (это более чем естественно). Так же думал Н.В. Чайковский. Не знаю, как смотрел на прошлое П.А. Кропоткин. Он не принадлежал к «Народной Воле», но морально считал себя с ней связанным. Я потому упоминаю именно о нем, что из всех революционеров того поколения он один^[4], выйдя из высшей придворной аристократии, лично хорошо знал Александра II, которого в молодости, в Пажеском корпусе, боготворил, а в преклонном возрасте, уже будучи знаменитым революционером, продолжал считать обаятельным, незаурядным человеком и человеком «двойной жизни». Чуть ли не на смертном одре П.А. Кропоткин рассказывал о своей «странной встрече» в Локарно с дочерью убитого императора. «Она не осуждала нас за то, что мы убили ее отца». Он говорил, что его поразили ее руки сходством с руками Александра II, которые он когда-то «так хорошо знал». По-видимому, эти слова умиравшего человека свидетельствовали о волнении; но идейных выводов отсюда, конечно, сделать --">