Александр Абрамович Хазин - Все нормально

но они были разбиты. Неподалеку, окруженный любопытными, стоял тот самый «старикашка», о котором спросил паренек, и рассказывал подробности происшествия. Впрочем, он вовсе не был старикашкой, по крайней мере мне не хотелось считать его таковым, потому что он был примерно моего возраста, может быть, даже немного моложе. Рассказывая, он одновременно прижимал к себе и успокаивал плачущую женщину — по-видимому, это была его жена.

Санитары стали укладывать раненого на носилки; я увидел, как он поморщился, но ничего не сказал.

— Из родных есть кто-нибудь? Можно проводить до больницы, — объяснил врач.

— Родных нет, но если нужно, я поеду.

— Не обязательно. — сказал рыжий доктор, а мальчик удивленно посмотрел на меня:

— Хиляй домой, папаша. Все нормально.

— Ладно, — сказал я. — Не пищи!

Я увидел, что рядом со мной стоит Николай Петрович — мой сегодняшний приятель и собутыльник, но он мне почему-то показался старше, чем был там, в шалмане, когда мы веселились.

— Тебя как зовут? — спросил он у мальчика.

— Вам-то не все равно?.. Генкой зовут.

— Больно тебе, Генка?

— Не в том дело. Мне завтра курсовик сдавать, а этот тип все сорвал.

— Кто? — спросил я.

— Да хмырь этот, который чуть под мотор не попал.

Санитары подняли носилки и понесли. Задняя дверь машины была уже открыта, они поставили носилки на рельсы и стали их задвигать. От врача мы узнали, что у Генки перелом тазобедренной кости и вывих плеча. Мелкие ушибы и царапины не считались, случай был, по медицинским нормам, средней тяжести, не слишком интересный, — там предпочитают сложные переломы, являющиеся материалом для научных конференций и диссертаций.

Мы возвращались по темной уже улице, и казалось, что прошло бог знает сколько времени с той минуты, когда мы познакомились у газетного киоска. Но прошло не более двух часов. Погода за это время изменилась: ветер утих, чуть подморозило, произошло обычное для наших широт быстрое и резкое изменение атмосферного давления. Мы оба чувствовали это и в другое время всласть поговорили бы о своих хворобах, но теперь шли молча. На Кировском проспекте, у гастронома, стояла длинная очередь за ананасами.

— Подбросили к концу месяца, — сказал Николай Петрович.

— Да.

Разговор не клеился. Что-то ушло от нас, что-то мешало заговорить в обычном тоне умудренных, жизнью родителей: классическое противопоставление поколений, исторгавшее из нас такое количество безукоризненных сентенций, ласкавшее своей несомненностью, удовлетворявшее нашу постоянную жажду к поучениям, вдруг перестало действовать, словно то, что случилось, остановило нас и заставило подумать о наших мальчиках.

На углу Николай Петрович остановился:

— Мне сюда.

Мы пожали руки, не обменявшись прощальными любезностями, — мне показалось, что мы думаем об одном и том же и без слов понимаем друг друга.

Николай Петрович завернул за угол, а я пошел дальше по Кировскому проспекту. Я не спешил, я знал, что Витьки еще нет дома и мне сегодня наверняка предстоит долгая бессонная ночь. Ночные фонари еще не успели зажечь, некоторое время проспект жил таинственной сумеречной жизнью, и только когда я дошел до Пушкарской, все разом вспыхнуло и засияло ночной красотой. Около обувного магазина в долгом затяжном поцелуе застыла парочка, и мне стало странно, что я не рассердился на них, а понял, что им сейчас хорошо и безразлично, что я подумаю. Я вошел в будку телефона-автомата, нашел в кармане две копейки и набрал наш номер. Не знаю, почему я это сделал, Витьки еще наверняка нет. Но было приятно набирать свой номер и ждать.

Но Витька, оказывается, был дома, он снял трубку, и я услышал его голос.

— Привет! — сказал я.

— Отец?! — В голосе его звучало удивление. — Ты где бродишь? Что с тобой?..

— Все нормально, — сказал я. — Сейчас приду. Если хочешь, приготовь ужин.

Я повесил трубку, вышел из телефонной будки и медленно пошел домой.

--">