Александр Мотельевич Мелихов - Весы для добра

очевидно, готовился к расправе, но ему еще не приходилось бить людей в таком состоянии. Он постоял, не зная, что ему делать. Все-таки набрался суровости:

— Слышь, ты — чтоб я тебя возле Томки больше не видал!

— Ыккк… — ответил Олег.

Он услыхал, как стукнула дверца и взвыл мотор.

Нужно было набраться мужества еще на одно усилие. Он сосредоточился и снова вообразил атласное нутро прорехи — и снова сработало безотказно. Утирая слезы, он откинулся на сырую землю — туда им и дорога, крашеным штанам. Колени были мокрые, в них вдавились сахарные песчинки… Да, Венера и Бахус, любовь и блёв — они часто идут об руку. С самого того еще раза, когда он впервые набрался с Качей. Это было еще давно, на подступах к любви. А явившаяся потом Любовь оказалась еще гнуснее… Да, собственно, и не гнуснее, а такая же, как сейчас: только здесь ему застила глаза откровенная подмышка, а там цитаты из Писарева и Цветаевой. И здесь он перестал замечать откровенное свинство, а там — несколько более утонченное. Природа же у свинства одна — равнодушие к людям. И весы для добра и зла начинают обвешивать и здесь, и там.

«Чтобы мои весы правильно взвешивали добро и зло, нужно, чтобы они годились не для меня одного, вот оно как на самом деле. Все верно, они регулируются хотениями — но не только моими, в этом-то и соль. Они, в идеале, должны регулироваться хотениями чуть ли не всех людей на земле. Перестал я на полчаса чувствовать желания людей за стеклом — и немедленно превратился в свинью — такого мои весы навзвешивали!.. Хм, свиньи едят свиную тушенку…»

Нехорошо все-таки, что он использует ее подмышку в качестве рвотного, — нечего было, если такой брезгливый… В тот раз, с Качей, он додумался, что такое разврат: интерес к телу при безразличии к душе. Но Тамара и сама равнодушна к собственной душе — как тут считать, разврат или не разврат? Если грешишь с теми, у кого нет души… Кача, может быть, самый хороший человек, которого он встречал, но его весы тоже обвешивали тех, кто случайно находился дальше от него, в пользу тех, кто случайно находился ближе…

Тошнота уходила, тело наливалось сладкой слабостью, а брюки промокали. Сладость слабости… Он снова стал на колени, долго полоскал рот и, помедлив, сплюнул в сторону — поберег свой ручей.

Так называемая любовь делает нас слепыми, глухими — изолирует от чужих радостей и огорчений, — и весы наши начинают врать, как компас возле наковальни. Вот почему в женщинах ценится скромность — отказ от самых неспортивных средств одолеть нас — превратить в свиней. У некрасивых, правда, сама природа отняла часть этих подлых средств — недаром он всегда подозревает в некрасивых больше душевного благородства. А вот Анни Жирардо так и не оглянулась…

Он ожил настолько, что начал чувствовать озноб — ничего, пускай, может быть, яд быстро выветрится: собственное нутро было жгучее, отвратительное. Медленно, еще нетвердой походкой он побрел к холмам, к которым собирался с самого начала.

Поднявшись на вершину, он увидел внизу маленькое озерцо. Посредине плавала большая асфальтовая льдина, утоньшающаяся к краям — ни дать ни взять картофельная оладья на новенькой сковородке. Под мостками по-английски плескалась вода: «Walk? Walk? Oh, walk!»

Была ему звездная книга ясна, и с ним говорила морская волна. С ним, лично с ним, природа заговорила в первый раз — и то по-английски. В теле расходилась приятная истома: милости Бахуса окончательно покидали его. А милости Венеры? Черт его еще знает, чем все это кончится: три денька — три полка… Ему показалось, что он весь в чем-то липком. Он поплевал на рубашку и принялся тереть губы, пока не онемели. Рубашка отдавала дымом — лучше сейчас бы прокоптиться, дезинфекция все-таки… Он скинул многострадальные штаны, а потом, воровато оглянувшись, еще и трусы — где их тут сушить! — и с мостков плюхнулся в воду — животом, чтобы не врубиться головой, если тут мелко. От ледяной воды перехватило дыхание, но он, едва дыша самыми верхушечками легких, молотил и молотил руками и ногами. Ему хотелось потереть себя в особенно липких местах, но он брезговал до них дотронуться.

Олег оделся и, чтобы согреться, сделал короткую пробежку вдоль берега, держа рюкзак на отлете. Не добегая до мальчишки, возившегося у воды, он притормозил, чтобы не испугать его топотом. Но мальчишка не обратил на него ни малейшего внимания.

Ему было лет шесть. Он пытался палкой достать из воды --">