Федор Григорьевич Сухов - Хождение по своим ранам

Поэт Федор Сухов живет в селе Красный Оселок на берегу Волги ниже Нижнего Новгорода. Оттуда я и получаю его письма, книги и рукописи. Он знает, что я люблю его самого и то, что он делает. А дело Поэта фронтовой судьбы нашего поколения он знает построчно основательно. Он верен этому братству солдатскому всей своей скрепленной кровью верностью и искренностью.

И теперь, когда дети выросли и оперились в жизни, книги выходят и доходят своим сочувствием до соотечественников и от них идет исполненная благодарности обратная связь. Вот теперь, «когда года к суровой прозе клонят», он и занялся прозой, этим основательным осмыслением своего солдатского опыта, своей духовной сути.

Хороший поэт не может писать плохую прозу, ему это не позволяет делать святое отношение мастера к слову и ко времени. И в этом вы убедитесь, читая его повесть, которую он мне прислал из своего Красного Оселка с берега нашей Волги и которую печатает «Аврора».

Я радовался, когда читал повесть. Я дышал, читая ее, воздухом юности нашего поколения, которое ушло из жизни, спасая эту жизнь, незаметно утекло в вечность, освещая будущее костром своего Подвига.

Подвиг этот жив теперь на века в благородном слове Поэта. И я благодарен этому Подвигу. Надеюсь, что и вы будете благодарны ему до последней точки.

Он вам пригодится, этот подвиг жизни человеческой, заключенной в истинном человеческом слове, не подверженном исчезновению.

Пусть так и будет.

Михаил Дудин

Федор Сухов Хождение по своим ранам

Повесть

1

В окно сторожки глянуло разбуженное петухами дымно-росистое, удивительно теплое утро. Как от постороннего глаза, спрятал в нагрудный карман кинутой на плечи грубошерстной, полынно-голубоватой куртки исписанные за ночь листки мелко разлинованной бумаги. Тоненько загундосил пойманный в паучьи сети несмышленый комар.

— Рано проснулся, — проговорил, приподняв маленькую, как будто вываленную в золе голову, хозяин приютившей меня сторожки, «сослуживец» мой Митрофан Ильич.

— Так, значит, в нашей дивизии воевал. Бяда.

Я уже объяснял Митрофану Ильичу, что воевал я в другой части, но старику казалось, что все, кто воевал под Воронежем, были его сослуживцами.

— А с командиром полка полковником Дубининым случайно не встречался? Такой пузыристый был, а отойдет — рубаха парень. Где он сейчас прибортился?

— Наверно, на пенсии…

— А может, армией командует, ракетами управляет. Я все смотрю его посредь маршалов, да нет, не видать… Я ведь еще с австрияком воевал. Бяда. А сейчас с воробьями воюю. Вишни клюют. Спасу никакого нет. Да и что, птица, она тоже не святым духом жива.

Старик потянулся к ружьишку, вышел с ним на улицу. Я думал, что начнется утренняя артподготовка, и тоже вышел на улицу, но меня оглушил не вскинутый к вишням самопал, а многоголосый хор пернатых жильцов лесной обители. Модулирующий, родниковой чистоты и свежести высвист — неужели соловей?.. Второй высвист, третий. Нет, не соловей. Так кто же, кто же так самозабвенно то на низкой, то на высокой ноте исходит в средине, в зените уже заметно утоленного, окунутого в росу, голубо млеющего лета?

— Бяда. Как соловьи-разбойники свистят. Аж земля дрожит.

Митрофан Ильич, видать, не равнодушен к флейтовым, свежо и влажно раскатывающимся высвистам. Они сыпались сначала с одиночных молодых деревьев, потом заполонили весь торжественно стоящий, просветленный березами лес. И невольно показалось: весь лес запел, пел каждым листком, всем нутром пел, как зеленый высоко вознесенный орган.

И тут-то старик, почувствовав, что я пришиблен такой уймищей хорового и сольного пения, рассказал любопытную историю.

Хорошо памятный мне лес когда-то был весь иссечен осколками, осколки остались в белом теле берез, в крепких мускулах дубов. Шло время. Заживали раны, они окольцовывались свежей кожицей, но затянуться не могли, остались дупла. И эти дупла обжили иволги^[1].

— Вот они-то и орут, как оглашенные. Мне-то что, я привык ко всякой музыке…

Митрофан Ильич предложил мне пощипать малинки. Может, я бы и пощипал, но меня неудержимо тянуло к --">