Джон Краули - Ка: Дарр Дубраули в руинах Имра

при смерти.

Я внес его в дом и опустил лопатой в ванну. Не помню уже, почему решил, что это разумное решение, — может, чтобы там скапливался помет. Почему мы так поступаем? Почему нам кажется правильным спасти одно больное или потерявшееся животное, когда в мире их так много, да и этому, скорее всего, мы ничем не сможем помочь? Словно дети, которые посреди природного изобилия торжественно хоронят одного-единственного мертвого бурундука или птенца. Я накормил его кусочками курятины и хлебом, точнее, просто оставил их так, чтобы он мог их клевать. Он мало шевелился, но, стоило мне войти в ванную комнату, он будто пытался заговорить — даже тогда мне казалось, что он хочет со мной говорить, а не просто кричит или каркает. Стемнело, я потушил свет. Он не шевелился — я бы услышал, моя постель стоит не так далеко, дом маленький. Я подумал, что к утру найду его мертвым.

Я забыл оставить ему воду. Проснулся на рассвете с этой мыслью и встал, чтобы принести неглубокую миску. Он ведь болен и наверняка хочет пить. И он пил, склоняя голову набок, чтобы окунуть клюв в миску, а затем поднимая голову, чтобы проглотить воду. Я сидел на крышке унитаза и смотрел. Я понимал, что произошло нечто необычайное — или вот-вот произойдет. Знак или не знак, но я ждал.

А о чем думал он — Дарр Дубраули?

Сейчас он говорит, что почти не помнит худшие дни своей болезни, и моей историей — двор, Вороны, лопата, ванна — придется довольствоваться нам обоим. Единственное, что знал он, но не я: он бы не умер. Чтобы погубить его, потребуется что-то посильней лихорадки Западного Нила, если это вообще была она.

Дебре Вороны никогда не нравились — одно лишь известное мне исключение из ее любви ко всем созданиям природы. Наверное, у нее вызывала отторжение их алчность или то, что они поедают яйца меньших птиц; они ей казались преступниками. Будь она жива, наверняка бы не позволила принести Ворону в дом, особенно больную и заразную. Мне казалось странным, что он не выказывал ни страха, ни опаски, оказавшись в моем доме, рядом со мной, но то, что он вообще попал сюда, странным не казалось. Я попытался объяснить это Дебре, как мы объясняем такие вещи мертвым, будто их по-прежнему нужно уговаривать или убеждать, будто от них еще что-то зависит.

Через несколько дней он уже смог запрыгнуть на край ванны, цепляясь за керамический бортик на вид неуклюжими, но на самом деле очень гибкими и ловкими лапами. Когда он начал совершать прогулки по дому, оставляя длинные белые полосы на полу и мебели, я открыл окна и попрощался с ним. Он вспорхнул на подоконник, но долго не вылетал наружу, поворачивая голову то в одну сторону, то в другую. Такое поведение меня заинтриговало, так что я обратился к потертому тому старой энциклопедии и узнал, что Вороны, подобно большинству птиц, не умеют вращать глазами в глазницах, как мы; чтобы посмотреть в другом направлении, им приходится менять позу. Когда Ворона вот так быстро и резко вертит головой, она, по-нашему, оглядывается по сторонам.

Разумеется — такое ведь часто происходит, верно? — когда стало ясно, что он выздоровел и может улететь, я уже не хотел, чтобы он улетал. И я подозревал, что он не улетает только потому, что я продолжаю приносить ему еду. Но с самого начала я говорил с ним: бросал случайные фразы вроде «Как дела сегодня? Тебе лучше? Похоже, скоро будет дождь» и так далее. Я так же разговариваю с Псом и с луной; так делают многие одинокие старики. Я никак не мог знать, что он меня понимает; ведь и Пес вроде бы понимает всё, но я-то знаю, как мало, на самом деле.

Но нет. Он хотел остаться, чтобы поговорить. И когда я убедился наверняка, что он меня понимает, — легко было устроить несколько проверок — мне захотелось понимать его.

Я был бы рад подробно рассказать, как выучил язык Дарра Дубраули. Это он, а не я знал, что такое вообще возможно, что мы можем поговорить, можем понять наречия друг друга, потому что он уже говорил с другими — в иных, далеких краях. Но, начав делать заметки, я записывал только то, что он мне говорил, а не то, как я научился слышать его слова.

То, что я записал поначалу, а потом продолжил записывать, — не транскрипция. Воронья речь, вороньи шутки, вороньи истории обладают краткостью коанов или конфуцианских суждений; их богатство — в произношении, как если бы жестовый язык был выражен звуками. Перевод с одного человеческого языка на другой не идет ни в какое сравнение. Давным-давно Дарру Дубраули --">