Мирей Кальмель - Проклятая комната

Сеньор отвязал от своего пояса кожаный кошель и бросил на стол две серебряные монеты. Ничего не понимающий Арман расширенными глазами смотрел, как с тихим звяканьем успокаивается кружение монет.

— Они пригодятся твоим голубкам, милейший. Ну! Бери же! Бери, — настаивал Франсуа, прищурив ставшие порочными глаза.

Арман немного поколебался, потом, не устояв, схватил монеты и покраснел.

— Сеньор очень добр к этим детям…

— Потому-то я и хочу, чтобы твоя дочь отплатила мне любезностью, арендатор! Я буду ждать ее в замке Монгерль сразу после окончании церемонии. Полагаю, она все еще девственница, — цинично докончил Франсуа, которого нисколько не тронуло изменившееся лицо Армана, вертевшего в пальцах монеты, словно они вдруг раскалились.

— Забудьте об этой девочке, сеньор Франсуа, иначе большие несчастья падут на ваши земли, — прошелестел за спиной слабый старческий голос.

Франсуа де Шазерон, вскипая гневом, резко обернулся и увидел старуху, сливавшуюся в своей черной вдовьей одежде с фоном черного от копоти очага.

— Кто ты такая, что осмеливаешься перечить желаниям своего господина? — загремел Франсуа без всякого почтения к старухе, чьи морщинистые руки были скрещены на неоконченном вязанье.

— Это моя теща, мессир, — поспешно вмешался Арман. — Ее слова недостойны вашего внимания…

— Замолчи, сын! Или ты забыл, чем мне обязан?

Последние ее слова прозвучали почти угрожающе. Арман задрожал больше от властной силы, исходящей от родственницы, чем от тяжелого взгляда своего сеньора:

— Меня зовут Амалия Пижероль, я — дочь известной Тюрлетюш и сама прозываюсь Тюрлетюш, — словно бросая вызов, проговорила старуха.

Франсуа недовольно поморщился. Та Тюрлетюш была колдуньей, казненной именитыми горожанами в 1464 году, за пятнадцать лет до его рождения. Зачинщика этой казни заставили совершить паломничество в монастырь Сен-Клу, куда он принес восковую свечу весом четыре фунта, но проклятие ведьмы настигло его спустя несколько недель: он внезапно скончался со следами ужасных страданий на лице. Не один раз слышал Франсуа в детстве эту историю. С тех пор он возненавидел колдуний. Он ненавидел всех, кто шел против его воли. И тем не менее он принудил себя смягчить тон.

— Значит, ты тоже колдунья?

— Нет, мессир, вовсе нет. Ко мне перешло только прозвище. Но не относитесь легкомысленно к безумным словам старой женщины…

Франсуа зло захохотал. Ему достаточно было щелкнуть пальцами, и эта сумасшедшая окончила бы свои дни на костре. Он поднялся из-за стола и с надменным суровым видом встал между ними.

— Мне нужна девственность этой девушки, арендатор, и я возьму ее! Подумай о своей семье… Либо ты отдашь мне ее по доброй воле, либо я возьму ее силой!

Сказав это, владелец замка Воллор быстро вышел, даже не взглянув на весело входившую в дом Изабо, которая присела перед ним в реверансе.

Изабо, рыдая, уткнулась в колени бабушки, не удостоив взглядом отца, который только что, глядя в сторону, приказал ей покориться воле их сеньора. Старушка положила сухонькую руку на голову Изабо, провела по длинной каштановой косе девушки, падавшей на высокую, крепкую грудь.

— Не печалься, девочка, — пробормотала она, — Бог спасет тебя от этого дьявола.

Изабо верила и в Бога и словам своей бабушки, которая воспитывала ее после смерти матери, умершей во время родов младшей сестренки Альбери. Однако девушке не удавалось избавиться от страха, граничащего с ужасом.

На следующий день она пошла к своему жениху Бенуа, которого любила нежной, чистой любовью. Тот был занят заточкой ножей на точильном круге и очень обрадовался, увидев Изабо, сопровождаемую маленькой коричневой собачкой Мирет. Заплаканное лицо невесты огорчило его, и он отвел Изабо в сторонку. И там, дрожа, он выслушал ее признания. Какое-то время он молчал, потом, тяжело дыша от еле сдерживаемой ярости, взял ее ручки своими горячими, натруженными руками. Изабо почувствовала облегчение, но длилось оно недолго. Бенуа глубоко вздохнул, борясь с собой, и жалобно выговорил:

— Надо подчиниться, Изабо.

Она хотела было вырваться, будто обожженная его словами, но он крепко прижал ее к себе и, несмотря на мертвенную бледность, выступившую на девичьем лице, печально продолжил:

— Ты, как и я, знаешь обычай. Это его право, Изабо. Неподчинение — это смерть. Неподчинение — это смерть! — повторил он, как бы убеждая --">