Робин Хобб - Кровь Драконов

Кельсингру и станут жить там. Тайны, которые она пыталась выудить из древних свитков и ветхих гобеленов теперь не имели значения. Когда новые Элдерлинги завладеют своим городом, им останется только прикоснуться к камням памяти, чтобы самостоятельно познать свою историю. Все тайны и загадки, которые она мечтала разгадать, теперь были открыты, но не ею. Для нее не было места.

На удивление самой себе, она неожиданно откинула одеяла в сторону и встала, тут же попав в объятия холода. Она шагнула к сундукам с одеждой, тем, что она так тщательно упаковала перед отбытием из Удачного. Когда ее путешествие только начиналось, они были набиты изящной одеждой, подходящей для леди, отправившейся на поиски приключений. Плотные тканные хлопковые рубашки с небольшим количеством кружева, свободные юбки для пеших переходов, шляпы с вуалью, защищающими от насекомых и солнца, прочная кожаная обувь… от них теперь остались лишь воспоминания.

В трудном путешествии одежда износилась. Обувь протерлась и протекала, а шнурки превратились в сплошные узлы. Стирать одежду она могла только в кислотной воде реки, от чего швы разошлись, а края растрепались. Она натянула поношеную одежду, не задумываясь о том, как она выглядит. На нее все равно никто не смотрит. Она больше не станет беспокоиться о том, как выглядит и что о ней подумают.

Платье Элдерлигов, подарок Лефтрина, висело на крючке. Из всей одежды, которая была у Элис, только оно сохранило свои цвета, было мягким и шелковистым на ощупь. Она так тосковала по его уютному теплу, но не смогла заставить себя надеть его. Рапскааль сказал ей то, что было правдой: она не Элдерлинг. Она не имела право быть в Кельсингре, и не имела право иметь что-то, принадлежавшее им.

Горечь, обида и покорность судьбе, описанной Рапскалем стояли комком в горле. Она смотрела на эрделингское платье, пока подступившие слезы не затуманили его яркие краски. Ее тоска только усилилась, когда она подумала о человеке, подарившем ей это платье. Ее капитан. Лефтрин. Не смотря на разницу в положении они полюбили друг друга во время тяжелого путешествия по реке. Впервые в жизни мужчина восхищался ее умом, уважал ее работу и желал ее тело. Он разжег в ней страсть и открыл ее для всего, что может быть между мужчиной и женщиной. Он пробудил в ней желания, о которых она и не подозревала.

А потом покинул ее, оставив в одиночестве в этой грубой хижине…

Стоп. Хватит ныть. Она посмотрела на платье Элдерлингов и заставила себя вспомнить тот прекрасный момент, когда Лефтрин без всяких колебаний подарил ей этот бесценный артефакт, свое семейное наследие. Она носила это платье как доспехи против холода, ветра и даже одиночества, не задумываясь о его исторической значимости. Как смела она упрекать хранителей за то, что они хотели получить что-то настолько же теплое и водонепроницаемое как и «бесценный артефакт», которым она так часто наслаждалась? А Лефтрин? Не его ли она винила в своем одиночестве? «Лицемерка!» — упрекнула она сама себя.

У Лефтрина не было выбора, кроме как вернуться в Кассарик, чтобы пополнить их запасы. Не он оставил ее; это она решила остаться здесь, потому что думала, что вести записи о нетронутом городе Элдерлингов, важнее, чем остаться рядом с Лефтрином. Это был ее выбор. Лефтрин уважал ее. И теперь она винит его за это? Он любил ее. Разве этого не должно быть достаточно?

Секунду она колебалась, принимая эту мысль. Ее любил мужчина: что еще нужно женщине от жизни? Потом сжала зубы, как будто собиралась сорвать повязку с полузажившей раны.

Нет. Этого не достаточно. Не для нее.

Пришло время перестать притворяться, покончить с этой жизнью. Перестать говорить себе, что если и когда Лефтрин вернется и скажет, что любит ее, то все наладится. Что в ней он мог любить? Когда все маски сорваны, что в ней было настоящего и достойного его любви? Какой человек станет цепляться за надежду, что кто-то другой придет, дабы придать смысл его жизни? Что она за ничтожество, если нуждается в ком-то, чтобы оправдать собственное существование?

Свитки и наброски, бумаги и пергаменты лежали ровными стопками как она их оставила. Все ее исследования и записи сложены возле камина. Порыв сжечь их прошел. Прошлой ночью, в приступе отчаяния и непроглядной темноты, у нее не хватило сил даже на то, чтобы предать бумаги огню.

Теперь, в холодном дневном свете, вчерашний порыв предстал перед ней как глупая суета, детская истерика вроде «Это все --">