Корнелия Функе - Чернильная смерть

Корнелия Функе Чернильная смерть

Может быть, все на свете связано лишь с томлением.

Рольфу — навечно. Я была невероятно счастлива замужем за Сажеруком.

Айлин, знающей все об утратах, всегда умевшей понять и утешить.

Эндрю, Энджи, Антонии, Кэм и Джеймсу, Каролине, Феликсу, Микки и, наконец, но уж точно не в последнюю очередь, — Лайонелю и Оливеру, всем, кто наполнил черные дни светом, теплом и дружбой.

И Городу Ангелов, питавшему меня первобытной красотой; мне кажется, здесь я обрела наяву свой Чернильный мир.

Я — песня, которая птицу поет,

Я — лист, что землю рождает,

Я — прилив, что луну за собой ведет,

И река, что песок заметает.

Я — облако, уносящее вихрь,

Глина, что руку лепит, Земля, дающая солнцу свет,

Искра, выбившая кремень,

Слово, произносящее человека.

Чарлз Косли. Я — песня

Только пес и лист бумаги

Слышишь, мимо нас во мгле

Ночь прошелестела?

Лампа на моем столе

Как сверчок запела.

А на полке — корешки

Радужной раскраски

Словно зыбкие мостки

В мир волшебной сказки.

Райнер Мария Рильке.

Жертвы Ларам Вигилии III^[1]

Лунный свет падал на халат Элинор, ее ночную рубашку, босые ноги и пса, лежавшего на полу у кресла. Пес Орфея. Как он глядел на нее своими вечно печальными глазами! Словно хотел спросить: ну почему, ради всех манящих запахов на свете, ты сидишь ночью в библиотеке, среди безмолвных книг, неподвижно уставившись в одну точку?

— И впрямь, почему? — спросила Элинор в пространство. — Потому что не спится мне, глупая ты тварь.

И все-таки погладила пса по голове. «До чего мы дожили, Элинор, — сказала она себе, с трудом подымаясь с кресла. — Разговариваем по ночам с собакой. А ведь ты терпеть не можешь собак, а эту особенно: каждый хряп ее одышливого дыхания напоминает мерзавца-хозяина».

Да, она оставила у себя пса, несмотря на болезненные воспоминания, не выбросила и кресло, хотя в нем сиживала Сорока. Мортола… Как часто Элинор слышался ее голос в тишине библиотеки, как часто виделись ей Мортимер и Реза между библиотечных стеллажей или Мегги у окна, с книгой на коленях, лица не видно за прямо спадающими светлыми волосами… Воспоминания — это все, что есть у нее теперь. Не реальнее, чем образы из прочитанных книг. Но что осталось бы, потеряй она и эти воспоминания? Одиночество, уже окончательное, с тишиной и пустотой в сердце. И уродливой псиной.

Элинор взглянула на свои босые ступни, совсем старческие в бледном лунном свете. «Лунный свет! — думала она, шевеля пальцами ног в серебристом луче. — В книжках ему приписывают волшебную силу. Вздор все это! Всю жизнь голова у меня была забита печатным вздором. Даже на луну гляжу через буквенную завесу. Ах, стереть бы все чужие слова из головы и сердца и хоть раз увидеть мир собственными глазами!

Н-да, Элинор, мы снова в отличном настроении, — думала она, бредя к витрине, где хранилось то, что осталось ей от Орфея, кроме собаки. Купаемся в жалости к себе, как эта псина, в каждой грязной луже».

Листок в застекленной витрине на вид не представлял из себя ничего особенного — обычный лист линованной бумаги, густо исписанный синими чернилами. Никакого сравнения с великолепными иллюминованными рукописями, лежавшими в других витринах, хотя каждая линия в почерке Орфея выдавала его самовлюбленность. «Надеюсь, укусы огненных эльфов согнали с его лица самодовольную ухмылку, — думала Элинор, открывая витрину. — Надеюсь, латники проткнули его копьем, нет, лучше думать, что он умер с голоду в Непроходимой Чаще медленно, мучительно…» Не в первый раз воображение Элинор расписывало гибель Орфея в Чернильном мире. Ничто не радовало ее одинокое сердце сильнее, чем эти картины.

Листок уже пожелтел. Дешевая бумага. Глаза бы не глядели. Да и по словам, на нем написанным, не скажешь, что они прямо на глазах Элинор перенесли своего создателя в другой мир. Рядом с листком лежали три фотографии: одна — Мегги и две — Резы, старая, еще детская, и недавняя, с Мортимером, где оба сияли счастливой улыбкой. Элинор каждую ночь --">