Дамина Райт - Вернуть утраченное

краски, как он понял, что не знает, как будет рисовать. Более того, попытка хотя бы набросать колпак с розой обернулась неудачей. Руки у Румпе дрожали, вместо привычной работы выходила нелепая мазня. Под конец, растерявшись, Румпе бросил всё это, подтащил табурет к тумбочке и заговорил со своей Красавицей:

– Ты слышишь, как внизу скандалят вдова Мейерс и её внучка? У них тоже было своё волшебство. Они оборотни, волки. По ночам они охотились в лесу вокруг Города, но людей не трогали. Когда-то они могли становиться дикими и свободными – и в этом было их счастье. А сейчас они его потеряли. И они злые, потому что не понимают, чего им не хватает. Мы ничем не можем им помочь, Красавица. А помнишь, как к нам вчера зашла моя знакомая, одна из тех немногих, кто тоже верит в Проклятье? Она была феей и умела летать. Жаль, что у меня нет крыльев, – тогда я смог бы скрыться от Чёрной Ведьмы и спрятать тебя там, где она бы не увидела.

Ему показалось, что цветок под колпаком шевельнулся. И вдруг Румпе взяло сомнение: а вправду ли нельзя открывать колпак и ставить розу в воду? Что, если цветочник Клод ошибся?

Румпе повнимательней вгляделся в алые лепестки: ему кажется, или роза начала чуточку увядать? А вдруг это чары Чёрной Ведьмы? Ведь она сохранила своё собственное волшебство: узнавать всё, что хотела, и воздействовать на события.

Его бросило в дрожь, и, чтобы как-то отвлечься, Румпе снова попытался рисовать, но выходило ещё хуже, чем до этого. Он бродил без толку по комнате, спустился вниз, когда внучка вдовы Мейерс опять убежала на улицу, попросил жидкого чаю и выпил его в тягостном молчании. Вернулся и сел к мольберту.

Бесполезно. Он не мог рисовать.

– Румпе, ты собираешься платить за свою комнату, или мне, наконец-то, надо вышвырнуть тебя на улицу, как щенка? – вдова Мейерс заглянула в комнату через несколько часов, когда уже смеркалось. Румпе в оцепенении сидел на табурете, бессильно уронив руки и глядя в окошко на привычно серые тучи над горизонтом.

Услышав её голос, он словно очнулся – и ответил беспомощно:

– Я… заплачу. Я скоро заплачу.

– Смотри у меня, дармоедов не держу, – скривилась вдова, будто он её в самом деле объедал, хотя Румпе предпочитал есть в Городе, а не столоваться у Мейерсов, и закрыла дверь.

***

Так прошёл ещё один день.

Румпе понял, что ошибся, – Чёрная Ведьма отравила своим колдовством не Красавицу, а его самого. Он окончательно обнищает и умрёт с голоду, а вместе с ним погибнет и чудесная роза, потому что некому будет за ней ухаживать. Они окажутся на улице, где Чёрная Ведьма сумеет добраться до них.

Их могло спасти только чудо. Весь этот Город могло спасти только чудо. Но почему-то всё меньше и меньше оставалось тех, кто верил в историю с Проклятьем, – так Румпе казалось. Может быть, четырнадцатилетний оборвыш на улице, кудрявый кареглазый мальчик, чем-то похожий на самого Румпе, и уверял, что продолжает верить, но взрослые люди…

– Они тоже поверят, Румпе! Я думаю – не всегда же я, Спасительница и другие шарились по помойкам? Другая жизнь была, а? – мальчик открыто улыбался и думал, наверное, что в другой жизни у него, круглого сироты, были родители, которые его любили.

Румпе с сожалением вспомнил, что Чёрная Ведьма так напугала его, что в последний раз он даже не смог поговорить с этим оборвышем, чьего имени никто не знал. Всякий раз, когда Румпе видел мальчишку, отчего-то сердце сжималось в груди, и казалось – вот-вот что-то вспомнится.

Но пока только казалось.

Ничего – он, Румпе, выживет. Он не сдохнет, как хотелось бы Чёрной Ведьме. И весь Город станет другим, Румпе мысленно клялся себе в этом.

…Румпе подошёл к розе, едва рассвело, и трясущимися руками снял с неё колпак. Склонился, едва соображая, что делает, вдохнул аромат цветка – и тут же закружилась голова, задрожали колени; Румпе упал бы, не схватись он за тумбочку, да и та, державшаяся на честном слове, чуть не развалилась.

А потом Румпе бросился к мольберту и стал рисовать как одержимый. Он рисовал Город, залитый солнечным светом; рисовал, как золотые пылинки пляшут, влекомые лёгким ветерком; рисовал чужое счастье, у каждого своё. Нарисованный Город пронизывала магия, светлая и чистая, она слышалась в каждом голосе, сияла в каждой улыбке, и Румпе рисовал без

--">