Елена Райская - Рядовой Прохоров

забирает у старика лошадь, он что-то говорит ей, она отвечает — коротко, одним словом.

А вечером, когда приходят прохладные сумерки, Прохоров и старик пьют чай во дворе. Женщина то исчезает в доме или за домом, то появляется во дворе — Прохоров видит, как мелькает в сумерках белое пятно ее платка.

Старик допивает чай, смотрит куда-то в одну точку и потирает больную ногу.

— Болит? — спрашивает Прохоров.

Старик кивает и, морщась, прицокивает языком — мол, так болит, так болит!..

— К непогоде, видно, — замечает Прохоров.

Старик согнутым пальцем дотрагивается до прохоровской ноги и спрашивает глазами — а твоя болит?

Прохоров смеется:

— А моя всю дорогу болит! Уж привык.

Они умолкают и некоторое время неподвижно смотрят в сумерки. Только мелькает белый платок, где-то сбоку — Прохоров старается не смотреть.

— Тихо тут у вас, — говорит Прохоров. — Непривычно… — И, подумав, начинает петь. Хриплым прерывающимся голосом:

Пчелочка золотая, ты куда летишь?

Пчелочка золотая,

ты куда летишь, летишь?

Между строчками он делает большие сиплые вдохи.

Жаль, жаль, жалко мне,

ты куда лети-и-ишь?

Жаль, жаль, жалко мне,

ты куда летишь?

Да и не поет толком — так, излагает нараспев историю про какую-то Лизаньку:

Ты, наверно, любишь Лизаньку мою!

Ты, наверно, любишь Лизаньку мою!

Жаль, жаль, жалко мне…

Песня когда-то давно сочинялась как веселая бессмыслица, так и пелась, но в прохоровском исполнении вдруг стала печальной, загадочной и безысходной.

Как у Лизы косы ниже пояса!

Как у Лизы косы ниже пояса-яса!

Жаль, жаль, жалко мне…

А белый платок у входа в дом застыл, потом подплыл к земле — женщина села на корточки и слушает.

Любить Лизу можно, цаловать нельзя!

Любить Лизу можно,

цаловать нельзя, нельзя!

Жаль, жаль, жалко мне…

Лицо женщины расслабляется, смягчается, и она вся отдается пронзительной тоске, которая слышится ей в голосе Прохорова, в трудноуловимом мотиве, непонятных словах.

Я к губам прилипну, с нею и умру!

Я к губам прилипну,

с нею и умру, умру!

Жаль, жаль, жалко мне,

с нею и умру, умру-у.

Жаль, жаль, жалко мне, с нею и умру!

Нельзя сказать, чтобы песня потрясла или захватила старика. По лицу женщины тоже трудно что-либо понять. Да и сам Прохоров не погрузился в пучину грусти — спел песню, да и все… Но тем не менее никто не двигается. Тишина. Сумерки.

Нога старика не зря болела вчера. С утра идет дождь.

Он начинается понемногу, еще когда старик, почмокивая, выезжает со двора. Но пока это просто капли — тяжелые, крупные.

К тому же очень скоро они перестают падать, и следы их, впитавшись в землю, исчезают.

Люди выносят из домов одеяла и подушки — проветрить. И только после этого начинается ливень.

Женщина мечется между домом и двором, спасая подушки. Прохоров, которому перепала наконец работа, помогает ей. И мешает, конечно, тоже. Они сталкиваются в дверях, задевают друг друга руками, плечами… Женщина не смотрит на Прохорова — подхватывает очередную полушку, мчится к дому, но все-таки следит за ним, старается обойти, держит расстояние…

Наконец, все спасено. Прохоров, вымокший до нитки, ощупывает хозяйское имущество.

— Сухие! — смеется он, — Видела, как сработано! Все сухое! Только мы мокрые! — И хохочет.

Женщина молча стоит посреди комнаты.

— Чего ты, — окликает Прохоров, — чего ты как неживая? Вещи ведь тебе спасли. Радуйся.

Но она, видно, радоваться не умеет. Тогда и Прохоров перестает веселиться — не шут ведь гороховый, в одиночку хохотать.

— Ну что же ты такая, — расстроенно говорит ои и делает шаг к женщине. — Да подожди, куда ты сразу бежать, под дождь, что ли, побежишь?.. — Он придерживает ее за плечо. — Смотри, ты же мокрая вся… Ты платок сними… сними…

Женщина не двигается, и тогда Прохоров сам снимает с нее платок.

— Ну вот… и волосы мокрые… — Он проводит ладонью по ее волосам и замирает — так и держит в руках голову женщины, ее лицо…