Игорь Сор - Красная шапочка

лишь начиналось.

Никта? Мягко воззвал я. О Никта. Зачем ты так со мной поступила? Он ведь съест меня Никта.

Лампа засмеялась и притухла.

Если ты не съешь его раньше. Дитя. Время истончается между было и стало. Ты пожалел меня мальчик, теперь Время тебя не пожалеет тебя в ответ. Время. Самый нелепый. Самый злой из моих детей. Докажи, что мысли твои крепки. Докажи, что знаешь где начинается Он и где заканчиваешься Ты. И тогда, быть может, я открою для тебя все запертые двери.

Но один знакомый кот сказал, что двери открываются лишь когда это действительно нужно…

Никта грустно улыбнулась и исчезла, вернув жужжание в лампу.

Голос из-под белого парика вещал на бесконечный как море зал. Вещал о страшных безумных вещах, сухим конторским голосом. Цепи звенели серебром на моих запястьях. Люди шептались указывали на меня вспышками и беспрестанно гудели в ладони разными голосами. Одни рассержено, другие непонятно-сочувствующе.

А голос вещал, вещал о том, как Торнбьёрн Родхельм, добрый человек, хорошо зарекомендовавший себя портной и образцовый отец, прогуливаясь со своей дочкой Алисой, которую воспитывал один, был растерзан средь бела дня в подземном переходе сумасшедшим уродом.

С ним вяло спорил другой. Голос. Голос, раз за разом повторяющий о безумии, не верящий в собственное содержание, и от того ещё более безумный. И я смеялся, а люди вокруг – нет.

Алиса не смотрела никому в глаза. Алиса молчала. Ей доставались полные заботы, аккуратные ласковые вопросы. Волк зашевелился внутри, почуяв западню, и капканы, припорошённые прошлогодней прелой и вкусной листвой.

Когда задумчиво иссякли вопросы. Я понял, увидел вдруг, что западня готова, но не меня ждут охотники. Ждут жертву. Ждут чтобы свершился суд. И виновные понесли наказание. И из чрева воскресли съеденные. И всё кончилось хорошо.

– Алиса – прошептал я, прижавшись разбитыми губами к прутьям.

Холодные и пустые, но теплится в камине огонь, и чьи-то руки заплетают тепло в волосы. Там в глубине. Куда ни один волк не посмеет направить свой голод.

– Ты… Это был… ТЫ… Она плачет настоящими взаправдашними слезами. Слезами живого человека, человека, вырванного из бесконечно страшной сказки, ставшего наконец живым… Но никто этого не видит. Гнев и ярость. Ловушка захлопнулась. Меня тянут железные руки, только я хочу видеть её, видеть, как она оживает, как её мир становится чётким и колючим, и как в нём проявляюсь я.

– Помни… помни меня Алиса! Никогд… – Мне затыкают рот бьют чем-то тяжёлым в живот. И свет меркнет.

Никта? О Никта? Почему мои руки связаны?

– Николас Вольф Флемминг?

Потому что мои дети боятся тебя.

– За убийство первой степени и изнасилование…

Но почему? Что я им сделал?

– Судом штата вы приговорены к высшей мере наказания…

Ты убил моего волка. Один раз, когда впустил его в своё чрево и уморил неправильным человеческим голодом, и ещё, когда так беззаветно бросил себя всего и без остатка в ощеренную острую пасть.

Почему же они меня боятся о Никта? Если я дважды убил волка? И почему я тебя не вижу?

Тебя ослепила Фемида. Потому что ей стыдно смотреть тебе в глаза. Им всем стыдно. На олимпе больше не знают, что такое правда.

– Через казнь на электрическом стуле.

Но я могу тебе помочь. Вместе мы научим их. И они вновь станут бояться чудовищ. Как когда-то давно, перед первым потухшим в бесконечной ночи костром я терпеливо учила их отличать тени от плоти.

– Приговор привести в исполнение…

Алиса знает… Алиса знает мою правду, этого вполне достаточно.

Я хочу домой Никта… Я очень устал…

– Немедленно.

Устал. Быть. Один.

--">