Эрнест Уильям Хорнунг - Фаустина

заподозрил неладное.

— Она не знала, но он подарил ей такие красивые драгоценности, вся семья жила на них несколько месяцев, а ему она сказала, что их взял на хранение avocat^[4] до свадьбы. Это-то мне было неинтересно.

«Драгоценности! Стефано!» — только и смог пробормотать я.

«А может, за какие-то из них заплатил граф. Он очень добр», — сказала Фаустина. «С тобой, да?» — «Да, очень добр». — «И ты должна будешь потом поселиться в его доме?» — «Не сейчас, еще не сейчас». — «Ну уж нет, видит Бог, этого не будет, — по-английски сказал я. — Ты бы могла уже и сейчас поселиться, да?» — «Конечно. Все уже договорено. Граф правда очень добр». — «А ты видишь его, когда он сюда приезжает?»

Да, иногда он привозил ей какие-то подарки, конфеты, ленты, все в таком роде, но передавал их всегда через эту гадину Стефано. Зная их обоих, теперь я знал все. Но только не Фаустина, с ее чистым, наивным сердечком, с неискушенной душой, которой наделил ее Господь, со всей ее нежностью к этому оборванному шалопаю, который здесь, под звездами южного неба, колыхаясь на волнах залива, говорил ей на ломаном итальянском о своей любви. Учти, она не должна была знать, кто я такой; а рядом с Корбуччи и его прихвостнем я был для нее по крайней мере архангелом Гавриилом, спустившимся к ней на землю.

Когда я без сна лежал в ту ночь, мне на память пришли две строчки Суинберна, и я никак не мог от них отделаться:

Сказал Господь: «Пусть тот, кто лучше бросит кость,

Владеет Фаустиной».

С ними я наконец и заснул, а утром понял, что они стали моим девизом, стали для меня молитвой. Я не помню, насколько хорошо ты знаешь Суинберна, Кролик, но, пожалуйста, не думай, что у его Фаустины и моей было еще что-нибудь общее. Позволь мне повторить в последний раз, что бедная моя Фаустина была самой чистой, самой прекрасной в мире.

Ну вот, когда подошла суббота, я уже знал, что надо ждать неприятностей, и вот что я сделал. Пока Корбуччи был в Неаполе, я, нарушив свой обет, забрался к нему в дом — ты знаешь, как я умею это делать. Когда я вышел, ни одна живая душа не могла бы сказать, что я там был, никто ничего не видел. И заметь, я ничего не украл, я лишь взял в долг из ящика стола графа пистолет и кое-что к нему, ибо в то время я уже знал, чего стоят эти проклятые неаполитанцы. Они достаточно проворны с ножом, но только покажи им кончик дула пистолета, и они мгновенно, как кролики, забьются в ближайшие норы. Револьвер я взял не для себя. Я взял его для Фаустины и научил ее пользоваться им. Внизу у моря я заставлял ее стрелять в свечи, укрепленные на скалах. Грохот иногда был страшный, но вверху над нами ничего не было слышно, в чем мы, к обоюдному удовольствию, убедились с самого начала. Итак, теперь у Фаустины было оружие, чтобы защитить себя, и я достаточно хорошо знал ее характер, чтобы не сомневаться, что в случае необходимости она не преминет им воспользоваться. Между нами, похоже, что наш друг Стефано тоже не очень-то сомневался, что на уик-энд скучать не придется.

Но в субботу стало известно, что граф на этой неделе не приедет, поскольку уезжает по делу в Рим и вовремя вернуться не успеет; поэтому все воскресенье обещало быть мирным, соответственно этому мы и строили планы. Таиться больше не имело смысла. «Пусть тот, кто лучше бросит кость, владеет Фаустиной». Да, но пусть играет открыто — или вовсе не играет и катится ко всем чертям! В воскресенье я собирался поговорить с ее родителями, а потом с графом и со Стефано, как только они соизволят объявиться. Учти, что у меня не было никакого желания возвращаться к нелегальному существованию в опасной близости от «Уормвуд скрабз». Меня вполне устраивала жизнь с Фаустиной на берегу Неаполитанского залива. А первобытный дикарь во мне просто ликовал от перспективы добыть награду в честном бою.

Мы с Фаустиной договорились встретиться в субботу в последний раз тайно, внизу у моря, как только стемнеет. Ни я, ни она не имели привычки беспокоиться, если кто-то из нас задерживался даже на несколько часов, — каждый был уверен, что другой в конце концов придет, в таком ожидании даже было свое очарование. Но в тот раз я и правда потерял терпение, не внизу, а наверху, когда direttore^[5] то под одним предлогом, то под другим никак не хотел меня отпускать, пока я не заподозрил недоброе. Не то чтобы он требовал сверхурочной работы, этот direttore, чья --">